— да и как вообще можно любить что-то столь жалкое и трусливое. Нет, любовь и счастье были не для него; они, как солнце, светили кому-то другому, пока он прятался в тени.

Такие мысли даже не уязвляли Фролова, в них не было ничего нового и ранящего. Он давным-давно с этим свыкся. Лишь одна мысль тянула на внезапное озарение: как же он объяснит все это Сереже? И надо ли объяснять? Сережа с детских лет купается в лучах жизни; живет, не боясь, потому что знать не знает, чего надо бояться. Как рассказать ему, что есть люди, которым тьма милее света?

Фролов выровнял дыхание, с трудом высвободился из одеяла. В одних трусах и босиком он выскочил в сени, а оттуда на крыльцо. На крыльце было холодно. Фролов закурил. Где-то в глубине дачного поселка, за деревьями и домами, пару раз глухо гавкнула собака.

Он не успел докурить, как за спиной открылась дверь. Сережа вышел, сунул ему галоши с теплой подкладкой и набросил одеяло на плечи.

— Сдурел совсем. Холод собачий.

На Фролова накатило болезненное облегчение. Они вернулись в дом и снова легли. Сережа отвернулся от него и уткнулся носом в подушку. Фролов робко погладил Сережу по волосам.

Было очень тихо. Фролов не решался заговорить. Он лежал и гладил темные кудри, пропуская прядки через пальцы, пока Сережа не повернулся к нему лицом.

— Ладно тебе. Давай спать.

Фролов потянулся к нему и обнял.

— Эй, Вовка. Ну ты чего?

— Ничего, — сказал Фролов и эхом повторил: — Давай спать.

22

За ночь двор замело снегом. Снег и теперь шел крупными хлопьями и, кружась, оседал на ветках грушевых деревьев. Стояла такая тишина, что можно было услышать, как на соседнем участке хлопает на веревке замерзшее белье. Фролов собирался молча, страшась того, что прозвучит, если нарушит хрупкое молчание. Сережа тоже не лез с душещипательными разговорами. В электричке они выбрали место вдали от всех и сидели в тишине, разглядывая белое безмолвие за окном. В полупустом вагоне сонно помаргивала лампа в круглом плафоне на потолке.

— Знаешь, — вдруг сказал Сережа, — насчет вчерашнего.

— Забыли, — сказал Фролов.

— Нет, не забыли. Я вот о чем думаю. Все время пытаюсь спорить с тобой, что-то в тебе переделать. Это моя ошибка.

— Брось.

— Взглянем правде в глаза: я хочу видеться чаще. Мне осточертело строить жизнь вокруг каких-то случайных встреч. Я бы согласился даже попробовать пожить вместе, и ясно, что в таких планах мы не совпадаем. Надо бы трезво обдумать, что с этим делать.

— Серег, я прошу тебя. Не надо ничего обдумывать, все уже решено. Мы будем видеться чаще, сделаю, что смогу, обещаю. Просто не надо рисковать.

— То есть сейчас ты снова скажешь, что все нельзя?

— Слушай…

— Честно, Вов, на твоем месте я бы промолчал.

Фролов тяжело вздохнул. Опять повисло мучительное молчание, холодное и хрупкое, как ранний лед. Электричка замедлилась и притормозила на станции. Суховатый дедок, пыхтя, протащил по проходу тележку.

В эту минуту Фролов отдал бы все на свете, лишь бы Сережа снова завел какой-нибудь необременительный разговор и пустился в отстраненные размышления о природе вещей, восточных религиях и тому подобной ерунде. Какой-то частью своего существа он понимал, что без Сережиной живости утратит то единственное безымянное чувство, которое придавало его собственной жизни подлинную радость.

— Не знаю, как еще тебе объяснить, — пробормотал Фролов сиплым полушепотом, пытаясь найти хоть какие-то слова, пусть даже не очень умные. — То, что ты предлагаешь, — огромный риск. В первую очередь для тебя самого.

— Спасибо, о себе я как-нибудь позабочусь сам.

— Серег… Если б я мог…

— Но ты не можешь. Да. Я понял.

Отчаявшись, Фролов сказал то, что совсем не собирался говорить:

— Ты для меня очень много значишь.

Сережа усмехнулся, разглядывая сугробы за окном.

— Но, видимо, не так много, как твои привычки? Нет, ладно, не отвечай. Я вообще-то все понимаю. Просто не морочь мне голову, а то еще поверю сдуру.

Фролов открыл рот, намереваясь возразить. В этот момент откуда-то сбоку донесся голос.

— Вова, это ты?

Фролов оглянулся. У соседней лавки стояли двое: женщина в пальто с меховым воротником, рядом — мужчина в дубленке. Почему-то Фролов сначала увидел воротник и только потом поднял взгляд к лицу. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что перед ним Ляля. Рядом с Лялей стоял Шурик. На его круглом, слегка обрюзгшем лице пылали замерзшие щеки.

Улыбаясь, Ляля всплеснула руками.

— Вова, это все-таки ты!

Слова застряли у Фролова в горле.

— А мы еще идем мимо и думаем: твой голос или нет.

— Да конечно его, чей же еще. — Шурик сел у окна напротив Сережи и протянул ему руку для пожатия. — Мы вроде незнакомы. Саша Егоров. Старый друг этого балбеса.

— Сергей.

Ляля тоже села и с трудом втиснула в проход между лавками увесистую сумку с ранетками. Ранетки были розовые, слегка подвядшие. Несколько штук упали на пол и закатились под ноги.

— Ой, прости, Вов… я сегодня жутко неуклюжая…

— Так как вас, говорите, зовут? — переспросил Шурик.

— Сергей.

— Ах вот оно что. Вы, наверное, тот самый Вовкин друг.

— Тот самый?

— Да-да… будем знакомы. Я, знаете ли, очень рад. А то мне тут Ляля заявила, что Вовка ездит на рыбалку с Женей Белкиным. Ей Ленка так передала… Ну, Женя Белкин, коллега наш из Вовкиного отдела. Я даже удивился: почему вдруг с Белкиным, а не со мной? Как так? Подошел к нему на днях, спросил, а он ни сном ни духом ни о какой рыбалке.

Фролов почувствовал, как деревенеет спина. Он открыл рот, но не издал ни звука; не смог вспомнить ни одного слова. Ему показалось, что все слова в мире кончились.

— Ну, думаю, либо Ляля что-то напутала, либо Ленка врет, либо Вовка темнит. Уже грешным делом задумался, не завел ли наш Вовка кого-то на стороне…