человек начинает постигать, что ему может нравиться плохое, а хорошее может ему и не нравиться, что не все «милое» и «приятное» хорошо и что надо вырасти, очистить и углубить свою душу до того, чтобы все хорошее на самом деле стало хорошим и для меня, то есть стало нравиться. Понять это – значит вступить в полосу духовной зрелости.

«По хорошу мил» означает: этот человек так хорош, это стихотворение настолько совершенно, эта картина настолько художественна… что все мои предубеждения и сомнения исчезли и я получил истинное и глубокое наслаждение («я был побежден», «увлечен», «я полюбил»…). Так, человек может внезапно «найти» и «полюбить» Пушкина, Глинку, Баха, Боттичелли, Нестерова, Коппо ди Марковальдо[84], Эйхендорфа или нового, еще неизвестного миру художника. Здесь качество побеждает душу, а не душа привешивает ярлык мнимого качества к тому, что ей «пришлось по вкусу».

Но люди могут все же ошибаться?

Конечно, да еще как! Гарантии от ошибок вкуса нет. Но именно потому так полезно бывает человеку больно-пребольно обжечься несколько раз на ошибках своего собственного вкуса, чтобы понять различие между «мило» и «хорошо». Ибо – увы! – то, что нам нравится, часто совсем не хорошо; а мимо того, что действительно хорошо, мы часто проходим равнодушные вместе с толпой. А между тем вся духовная культура и вместе с ней все великое искусство построены не на «по милу хорош», а на «по хорошу мил»…

От ошибок вкуса нет гарантий. Но есть верное и неверное направление восприятия и вкуса. Наивно и нелепо носиться со своим личным душевным укладом как мерилом «хорошего» в поэзии, музыке, живописи, скульптуре или танце; зато правильно и мудро предоставлять большим и бесспорным художникам («классикам») свою душу, чтобы они воспитали, углубили и облагородили ее эстетический вкус. Воспринимая искусство, не надо прислушиваться к себе, к своим душевным состояниям, настроениям и «приятностям»; надо забывать о себе в художественном созерцании; надо помнить, что нам может понравиться и плохое, и никогда не доверять ни первому, ни второму впечатлению. Суждение настоящего вкуса гораздо глубже, чем обывательское «нравится»; это суждение родится не на поверхности случайного «удовольствия-неудовольствия», а из глубины души, ищущей совершенства и потерявшей себя в художественном восприятии данного произведения, искусства.

Разрешение вопроса состоит не в том, чтобы «нравилось» независимо от того, «хорошо» или «плохо», – из этого возникает только безответственная претенциозность, вкус толпы (равносильный почти всегда безвкусию), мода в искусстве и в конечном итоге пошлость. Но разрешение вопроса состоит и не в том, чтобы люди в холодном безразличном анализе доказывали друг другу, что такое-то произведение искусства создано по всем законам «красоты», а такое-то нет. Мало того, чтобы было «хорошо», надо, чтобы истинная художественность проникала в самую глубину души, вызывая, по слову Пушкина, «восторг и умиленье» или то дивное, незабываемое по радостности своей чувство, будто я всю жизнь ждал и жаждал именно этой мелодии, именно этой элегии, этой картины, будто я сам «все хотел» создать их и только не умел… Но мало также, чтобы создание искусства нравилось или давало удовлетворение; надо идти дальше, уходя в созерцание его объективного совершенства, которое уже не зависит от моего одобрения и не нуждается в нем, перед которым я сам оказываюсь осчастливленным учеником, а не тщеславным фатом или резонирующим снобом.

Этот серьезный и глубокий подход наш к искусству важен не только для нас, зрителей или слушателей, но и для них, творящих художников. Мы не должны и не смеем требовать от них ни приспособления к нашим дурным и случайным вкусам, ни лести, ни заигрывания. Художник должен творить свободно – отнюдь не бессовестно, не безответственно, не произвольно, но по свободному вдохновению, без оглядки на толпу, без заботы о ее модах, вкусах, вожделениях и претензиях. Углубляясь в свой творческий процесс, вынашивая свою художественную тайну, находя для нее верные образы, звуки, линии, краски и слова, он не должен коситься на нас и на наши «рукоплескания» или «свистки»; а мы не должны стоять вокруг него требовательной чернью, «бранить его» или «плевать на алтарь, где горит его огонь». Он должен помнить, что созданное совершенство воспитывает вкус толпы и возносит душу человека, но что вкус толпы снижает и опошляет художественное творчество.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

(2, 225)

Вот гениально высказанный, великий и непоколебимый канон художественного творчества; величайшая, царственная свобода в отношении к тому, что гласит «суд глупца и смех толпы холодной»; и величайшее, строгое, взыскательное творческое напряжение свободного Ума – таковы две первоосновы, в коих слагается и протекает «благородный подвиг» художника. И может ли быть иначе? Как найдет он верные образы для своей главной тайны, как подберет он верную земную материю, ткань из линии, масс звуков и слов для рожденных им образов, если его внимание будет разделено между тем, к чему зовет его «божественный глагол» (Пушкин), и тем, что «нам нравится»? Что создаст он, раздвоенный внутренно между таинственными зовами из глубины («Как ропот струй, так шепчет сердца голос!»[85] – А. К. Толстой) и крикливыми голосами толпы, создающей ему «успех» или «неуспех»?.. Художник призван вести; он никого не поведет, если сам побежит за толпой. Где-то в глубине своей души, в самом начале своего творчества он должен дать трепетную клятву служить Богу, а не человекам, осуществлять художественный закон, а не угодничать перед людьми, не раболепствовать перед диктаторами, не гоняться за площадной модой. Только тогда он сумеет «благоухающими устами поэзии навевать на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакою властью»[86] (Гоголь).

Но если к этому призваны и сам художник, и внимающая ему душа, то эта духовная свобода от всяческой непредметности и эта совестливая сосредоточенность на «строгой тайне» искусства и на ее «сокровеннейшей небесной музыке» (Гоголь) является основным законом для художественного критика.

Критик призван быть не любезным льстецом, не придирчивым ругателем и не эмоциональным болтуном, несущимся за своими или (еще хуже) за чужими «импрессиями». Он призван видеть вместе с артистом ту тайну, которую тот изображает; но, кроме того, еще и самое творящую душу артиста, его дар, его путь, его срывы и взлеты. Он должен