же младенчески-философские вопросы и слагая сказочно-философские ответы на них… Сколько бед и опасностей, сколько бурь и войн пережито и осмыслено в сказках…

В русских сказках русский народ пытался распутать и развязать узлы своего национального характера, высказать свое национальное мироощущение, наставить своих детей в первобытной, но глубокой жизненной мудрости, разрешая лежавшие на его сердце жизненные, нравственные, семейные, бытовые и государственные вопросы. И сказки русские – просты и глубоки, как сама русская душа. Они всегда юны и наивны, как дитя; и всегда древни и мудры, как прабабушка; как спрашивающее дитя и как отвечающая старушка: оба – созерцающие младенцы.

Сказка – это ответ все испытавшей древности на вопросы вступающей в мир детской души. Здесь русская древность помазует русское младенчество на неиспытанную еще трудную жизнь, созерцая из древнего национального лона всегда новые трудности жизненного пути. И благо нам, если мы, сохранив в душе вечного ребенка, умеем и спрашивать, и выслушивать голос нашей сказки…

Все люди делятся на людей, живущих со сказкою, и людей, живущих без сказки. И люди, живущие со сказкой, имеют дар и счастье по-младенчески вопрошать свой народ о первой и последней жизненной мудрости и по-младенчески внимать ответам его первозданной доисторической философии. Такие люди живут как бы «в ладу» со своею национальной сказкою согласно чудесному и мудрому завету Лескова:

«Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкою! Горе тому, у кого ее не будет под старость!» («Соборяне»).

«…Вечером, – пишет Пушкин своему брату, – слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!» (9, 112).

В уединении деревенской жизни наш светлый гений уходил каждый вечер к великому морю человеческого созерцания, туда, где у русской излучины растет вечно «зеленый дуб» русской национальной силы и русского национального духа; и мудрый, «ученый кот», постигший науку тайноведения, мастер песни и ведун сказки, прикованный «златою цепью» истории к русскому дубу и русскому духу, пел ему песни русского бытия и сказывал ему сказки русской жизни…

И мы – томимся ли мы, ищем ли общения с нашим народом, созерцаем ли мы наши русские судьбы, философствуем ли о нашем русском несчастии, или готовим к претрудной и опасной жизни наших русских детей – сядем вослед за Пушкиным под зеленый дуб нашей России, и пусть наш мудрый кот заведет нам свои песни и скажет свои сказки!

Что такое искусство[77]

Сергею Васильевичу Рахманинову

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум…[78]

Тютчев

Искусство есть служение и радость. Служение художника, который его творит и создает для того, чтобы вовлечь и нас в служение с собою. Радость художника, создающего и, вот, создавшего в своем произведении новый способ жизни и подарившего нам, созерцающим, эту незаслуженную радость…

Понимают ли это люди? Помнят ли ныне об этом народы, мятущиеся и соблазняемые в духовной смуте? Знают ли они вообще, что такое служение и радость?

Радость…

Она доступна не каждому, и современное человечество не ищет ее. Она родится из страдания и одоления. Не из скуки, требующей развлечения, не из пустой души, не знающей, чем заполнить свою пустоту, не из утомления и переутомления, требующего все новых раздражений и небывалой остроты. Современное человечество и в своей массе, и в своей «элите» умеет только переутомляться, скучать и томиться от внутренней пустоты. Именно поэтому оно жаждет эффекта занимательности и возбуждения, оно ищет шума, треска, дребезга и нервной щекотки, оно требует «возбуждающих средств» – не только от аптекаря, но и от художника. И сколько художников – ведь они тоже сыны своего века – идет навстречу этим поискам: сколь многие выдумывают «новое искусство» из утомленной, пустой, скучающей души для скучающих, пустых и утомленных душ или силятся прорваться к новым, небывало острым раздражениям, чтобы дать эти раздражения толпе. Современное искусство полно душевного зуда и произвольных выдумок. Кто помышляет о прекрасном, о пении из глубины, о целомудренном вдохновении, о великих виде́ниях? Где есть ныне место для радости?

Радость сияет и ликует, а современное человечество в искусстве потешается, хихикает и рычит. Ему нужны игрища и зрелища, а не духовная радость; футбол, парады, гонки и бокс – вот лучшее «искусство» для него. Радость идет из духовной глубины, дострадавшейся до одоления и озарения, а современное искусство вышвыривает на рынок все новые выверты и рассудочные выдумки, слепленные из обломков материала и из душевного хаоса по принципу вседозволенности. Радость есть духовное состояние, она от неба и от Божества. Не смолкли и никогда не смолкнут голоса Шиллера и Бетховена:

Радость, искра Божества[79],

Дщерь прелестная небес…

Что?.. Это метафора, преувеличение?! Нет, это простая и точная истина!

Но вы развенчали Божество, вы «совлекли» небеса?..

И вот черный ураган идет над миром: он отучит вас хихикать и рычать, он отучит вас совсем и от смеха, и от удовольствия… Он научит зато вас или детей ваших взывать из глубины, духовно страдать и духовно одолевать. Тогда вы постигнете опять, что такое радость, и увидите неразвенчанное Божество и несовлеченные небеса. И тогда народятся опять радостные художники радости, которые и теперь живут, и теперь творят, но мимо которых вы ныне спешите на ваши базары безвкусицы и на ваши ярмарки балаганного дребезга…

Служение…

Все великое в искусстве родилось из служения, служения свободного и добровольного, ибо вдохновенного. Не из службы и рабского «заказа», ныне введенного в порабощенной России. И не из льстивого прислуживания к современному скучающему неврастенику, заполняющему салоны, рестораны, дансинги и столбцы газетно-журнальной критики. Нет, но из служения.

Истинный художник не может творить всегда. Он не властен над своим вдохновением, и вдохновение непременно должно покидать его, чтобы опять вернуться. Но когда он вдохновлен, он знает, что пребывает в служении. Он позван и призван – «божественный глагол» коснулся его «чуткого слуха». Позванный и призванный, он чувствует себя предстоящим. И когда он предстоит, то перед ним не много произвольных возможностей, а одна-единая художественная необходимость, которую он и призван искать и найти и в обретении которой состоит его служение. Творя, он видит, видит очами духа, которые открылись во вдохновении. Он творит из некой внутренней, духовной очевидности, она владеет им, но он сам не властен над нею. Именно поэтому его творчество не произвольно, и вносить свой произвол