Он создал новый способ жизни, новый путь к духовному целению и духовной мудрости. Этот-то целящий и умудряющий помысел, облеченный в верную и прекрасную ризу – эту художественную медитацию, – он и предлагает ныне как некую царственную энциклику* для умудрения и целения всем страдающим и мятущимся. (Вспомним, например, представления трагедий Эсхила, Софокла и Эврипида в Греции; вспомним поэмы Гомера, Вергилия и Данте; вспомним всенародное ликование в Сиене в 1311 году, когда Дуччо ди Буонинсенья закончил для собора свою монументальную икону Богоматери «Majestas»; вспомним построение Успенского собора в Москве и перенесение Владимирской иконы Богоматери в Москву; вспомним открытие памятников Петру Великому и Пушкину; и многое, многое другое…) Целение художника становится целением всех, кто воспринимает его создание; его прозрение и умудрение становится их прозрением и умудрением. Они приобщаются его ви́дению и его радости; но лишь при том условии, что они приобщаются и его служению, то есть что они принимают его дар – его создание, его песнь, его поэму, его драму, его картину – всей душой, своим естеством и своею жизнью; не только глазом, или ухом, или памятью, или (еще хуже) всеразлагающей мыслью, как это делают профессиональные критики и формалисты-любители, эти регистраторы схем и деталей, идущие мимо всего главного, но именно – естеством души и духа.

Художник не только прорекает; ему дана власть – населять человеческие души новыми художественными медитациями и тем обновлять их, творить в них новое бытие, новую жизнь. И эта власть – его служение и радость.

Нет в искусстве никакой отдельной самодовлеющей формы, ибо форма его врощена в его содержание; и врощена именно потому, что первоначально, в душе самого художника, она выросла из этого главного и таинственного содержания. И прав был бы тот художник, который сказал бы своему критику: «не смей воспринимать меня формально, ибо ты убиваешь этим мое создание. Перестань гоняться за пустыми призраками моего искусства, ибо не для того я жил, страдал и творил, чтобы ты прошел мимо моего главного и внял моему пению духовно глухим ухом».

Вот художественная болезнь нашего века: люди внимают искусству духовно глухим ухом и созерцают искусство духовно слепым глазом. И потому от всего искусства они видят одно чувственное марево и привыкают связывать с ним свою утеху, свою потеху и свое развлечение. И нам, не болеющим этой болезнью, одиноко стоять на этом крикливом распутье и скорбно бродить по этой ярмарке тщеславия. Слышим и видим, как в искусстве все более торжествует теория безответственности и практика вседозволенности – дух эстетического большевизма. Не в наших силах помешать ему и не в наших силах даже заставить его услышать наш голос. Но зато в наших силах стать под знамя истинного, ответственного и вдохновенного, непобедимого и неумирающего, классического и в то же время пророческого искусства; стать с непоколебимой уверенностью, что исторические бури и страдания смоют душевную нечисть и очистят духовный воздух и что в искусстве, как и везде, распутий и соблазнов много, а путь – один.

И пусть не говорят нам об «изжитых» традициях искусства, ибо священные традиции не изживаются никогда!..

Великое искусство будет и впредь всегда, как и было всегда, служением и радостью.

Искусство и вкус толпы[82]

Ивану Сергеевичу Шмелёву

Мы же возбу́дим течение встречное

Против течения![83]

Гр. А. К. Толстой

Для того чтобы все наши разговоры и писания об искусстве имели смысл, для того чтобы судить и спорить о художественном, надо, чтобы люди научились и приучились сосредоточиваться не на том, что кому в искусстве нравится, а на том, что в самом деле хорошо.

Как? Исключить из искусства отклик сердца и души?! Заглушить в себе трепет приемлющего или отвращающего чувства? Подавить в себе радостное, облегчающее «да», или возмущенный протест, или, наконец, просто суждение личного, свободного вкуса? Что же, люди должны стать бесчувственными истуканами перед лицом искусства? Или холодными резонерами о «достоинствах» и «недостатках» произведения? Ведь это значит убить живую душу, влекущуюся к искусству… Что же от него останется, если это дыхание смерти победит в людях?!

В этом главном недоразумении, которое мне не раз приходилось выслушивать и в частных беседах, и на преподавательской кафедре, я всегда понимал и гнев, и самое недоразумение; но для того чтобы недоразумение рассеялось, нужно, чтобы сначала утих гнев…

Нет, нет, о подавлении личного чувства, воображения и вкуса совсем не должно быть и речи. Боже нас избави и от истуканства, и от холодного резонерства. Художник творит для живых, чувствующих и страдающих, духовно ищущих и томящихся людей, он творит, чтобы осветить и зажечь. Он требует от зрителя и слушателя не бесчувственного внимания, а полного доверия и всей души, сохраняя за собой право по-своему овладеть этими душевными силами (чувством, воображением, волею, мыслью), напрячь их, наполнить их, зажечь, окрылить, осчастливить, обогатить так, как этого потребует его вдохновение. В этом власть и ответственность всякого творящего художника.

Словом, об эстетическом «умерщвлении души, сердца, чувства или личного вкуса» совсем нет и речи.

Но тут-то все и начинается, ибо речь идет не об «умерщвлении» души, созерцания и вкуса, а об их художественном воспитании. А это воспитание и состоит в том, чтобы люди приучились сосредоточиваться в искусстве не на том, что им нравится, а на том, что в самом деле хорошо.

Есть старая и мудрая русская поговорка: «По милу хорош или по хорошу мил». В ней заложена целая философия.

«По милу хорош» означает: мне нравится этот человек, этот поступок, это стихотворение, эта картина; а раз нравится, раз это мне «мило» и «приятно», значит, оно и хорошо. Так судит толпа: что мне мило и любо, того мне и хочется, то для меня и хорошо.

Для меня? А на самом деле?

Замечательно, что душа человека созревает, прозревает и мудреет именно тогда, когда жизнь ставит ее перед этим вопросом во всей его остроте. Так обстоит дело не только в искусстве. «Я имела несчастье полюбить негодяя», – говорит прозревшая женщина, впервые осознавшая свою драму. «Я не понимаю, как мне могла нравиться тогда эта пошлая компания», – говорит молодой человек, оглядываясь на свои гимназические годы… Так и в искусстве: «Я тогда увлекался этой поэзией; сейчас мне даже трудно сказать, что я находил в этих туманных, неуклюжих строфах, воспевающих чаще всего вино, кабак и разврат»… Жизнь духа начинается именно в тот миг, когда