в созидаемое из соображений «службы», «прислуживания» или прихоти ему не позволяет именно служение, именно его художественная совесть.

Не спрашивайте, чему предстоит и чему служит художник… Великие русские поэты уже сказали об этом, но им мало кто поверил: все думали – «аллегория», «метафора», «поэтическое преувеличение»… Они выговаривали – и Жуковский, и Пушкин, и Лермонтов, и Баратынский, и Языков, и Тютчев, и другие – и выговорили, что художник имеет пророческое призвание; не потому, что он «предсказывает будущее» или «обличает порочность людей» (хотя возможно и это), а потому, что через него прорекает себя Богом созданная сущность мира и человека. Ей он и предстоит как живой тайне Божией, ей он и служит, становясь ее «живым орга́ном» (Тютчев): ее вздох есть вдохновение, ее пению о самой себе и внемлет художник – и музыкант, и поэт, и живописец, и скульптор…

Есть у художника глубина души, где зарождаются и вынашиваются эти таинственные содержания:

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум…

Эта глубина обычно покрыта непрозрачною мглою не только для других, но и для него самого. И часто сам художник не знает и не постигает того, что зарождается, зреет и развертывается в этой творческой глубинной мгле. А когда он выговаривает созревшее, то оно, это Главное, это Сказуемое, этот прорекающийся отрывок мирового смысла, ради которого и творится все художественное произведение, – оно является в прикровенном виде: оно скрыто за музыкальным созданием, оно присутствует в его звуках, насыщает их, вздыхает и стонет в них, вдохновляя их в исполнении так, как оно вдохновляло сначала самого художника-композитора; или же оно скрыто за поэтическим словом, сверкая через него и из него, выпевая себя в избранных и незаменимых словах, властно скандируя ритм, властно завершая строчку рифмой; или же оно скрыто за живописным образом картины, за линиями, которые им проведены, за красками, которые им одобрены, за образами, которые им (этим главным Сказуемым) потребованы и отобраны…

Спросите художника, что это такое он создал? И он ответит вам строго и холодно: «смотрите» или «слушайте». Ибо он создал свое создание для того, чтобы им сказать, в него уложить, за ним скрыть и через него явить свое Главное. Вы видели и слышали его создание? И после этого еще спрашиваете? Значит, тайна воплощения или прорекания не состоялась: это или неудача художника, или неумение слушателя, или то и другое сразу. Но не ждите же от художника, чтобы он стал рассказывать вам на языке постыло-обыденных, рассудочно-затертых слов то, чему вы не сумели внять в прорекшихся глаголах его искусства.

Внешнее обличие искусства, и его осязаемая «материя», и то, что обычно называют «формой» этой материи, – все это есть лишь верная риза Главного, Сказуемого, Предмета, то есть прорекающейся живой тайны. Может быть, даже более чем риза: это как бы глядящее «око», в коем сокрыта и явлена прорекшаяся душа произведения. Художник вынашивал и вы́носил эту душу, это Главное, он выстрадал и нашел для него верное «око» – смотрите же в это око и постигайте сами, что в нем сокрыто и явлено. Но не думайте, что эта риза есть не более чем праздная ткань, лежащая в случайных складках, или что это око есть не более чем бездушный глаз. За одеждою скрыто главное, она его одежда, его облачение, или риза. И за глазом скрыто главное, ибо глаз есть орган души, он есть око глядящего через него духа. И вот так же обстоит и в искусстве; и в нем все чувственное, внешнее есть лишь знак прорекающейся через него главной тайны…

То, что художник дает людям, это не просто звуки, или слова, или живописные образы в линиях и красках. Из-за этого не стоило бы и быть искусству, а достаточно было бы развлечений, потех и зрелищ. Мало того: из этого художественное произведение совсем не могло бы и возникнуть. Ибо в художественном произведении все точно (определение Пушкина), все необходимо (определение Гегеля, Флобера и Чехова), в нем нет произвольного, нет лишнего, нет случайного. Художественное произведение подобно осуществленному закону. В нем все отобрано Главным, в нем всюду прорекается само Сказуемое; оно есть сама воплощенная Тайна, пропетая в музыке, или воображенная в образы, или облеченная в слова. И, зная это, невольно спрашиваешь себя иногда: что же воспринимают, что постигают, что истолковывают в искусстве современные «формальные» критики, разрывающие на кусочки «одежду» искусства[80], так, как если бы то была не риза явившейся Тайны, а праздная ткань с ее произвольно брошенными складками, или рассматривающие «глаз», подобно окулисту, отвлекаясь от духа, который глядит через око? В искусстве нет самодовлеющей «формы», нет самодовлеющего «способа выражения», нет самодовлеющих «звучаний», «модуляций», «гармоний», «контрапунктов», «выражений», «ритмов», «рифм», «стоп», «линий», «красок», «масс», «светотеней» и т. п. Создание искусства есть прежде всего и больше всего выношенное художником главное, сказуемое содержание, почерпнутое им из таинственного существа мира и человека или (еще несравненно больше и священнее) из тайны Божией (икона!). И все остальное в искусстве есть или профессиональная техника, необходимая для служения и подготовляющая к нему, или же риза главного таинственного содержания. И художник – не фокусник «форм» и не изобретатель фейерверочных эффектов, не игрок выдумками. Он служитель и прорицатель, и лишь ради этого, лишь вследствие этого он технический мастер своего искусства; и всегда, и до конца он – ответственный перед Богом, взысканный его даром и призванием Артист.

То, что художник дает людям, есть прежде всего и больше всего некий глубокий, таинственный помысел о мире, о человеке и о Боге – о путях Божиих и о судьбах человека и мира. Художник несет людям некую сосредоточенную медитацию, укрытую и развернутую – в этой мелодии, в этой сонате или симфонии; или в этом сонете, в этой поэме, в этой драме; или в этом пейзаже и портрете; или в этом барельефе, в этом дворце, в этом танце. Он предлагает людям принять эту медитацию, этот таинственный помысел, ввести его в свое душевно-духовное чувствилище и зажить им.

Приди – струей его эфирной[81]

Омой страдальческую грудь —

И жизни божеско-всемирной

Хотя на миг причастен будь!

Художник духовно страдал и творил. Он страдал не только за себя и творил не только для себя, но за других, за всех и для всех. И вот он вы́носил и прозрел. Он создал: через него прореклось то «главное», чем он сам исцелился и умудрился.