Мужчина понимал — борьба, возможно, будет долгой. Поэтому ему были нужны все мировые шедевры научно-технической мысли, вся копилка новаторских приёмов стратегии ведения современной войны. Ключ для их получения — идеология и деньги, как и в случае с электромагнитной бомбой. Особые надежды Фироз возлагал на таинственную формулу творения, способную подарить власть над частицами материи, над веществом, над пространством и временем. Её приобретение «Инсайдом» — залог успеха начатого, важнейшее условие победы.

Машина притормозила у морского берега. С холма Акджару открывалась необъятная ширь Тихого океана, разлинованная длинными и высокими, столь удобными для сёрфинга волнами, накопление могучей энергии которых, как полагают океанологи, начинается ещё у ледяных торосов Антарктиды.

Оторвавшись от величественной панорамы, Фироз оглянулся. Помощник принёс руководителю «Инсайда» ноутбук и аккуратно включил его, настроив мобильную связь. Прежде чем набрать комбинацию символов на экране, вождь задумался. Его остроносое сухое лицо выражало причудливую смесь воли и предвкушения чуда. Фироз наслаждался величием минуты, способной, как он верил, дать старт развитию нового мира. Но он твёрдо верил в древнюю формулу бунтовщиков и завоевателей: предшественницей мира выступает война. И ей необходимо было разразиться. Наступал долгожданный момент зеро, и пальцы Фироза застучали по клавишам ноутбука.

— Давай сходим в церковь, Артур. Я так беспокоюсь, миленький мой, — Милана часто так называла своего возлюбленного. Она стояла, потупившись, с прорвавшейся грустью во взгляде и смотрела на Артура. Завтра ему предстоял тревожный отъезд в огромную непредсказуемую Москву. Милана была бы крайне рада, если бы этого не произошло. Девушка усиленно боролась с тревогой, не давала воли слезам, стараясь как близкий и любящий человек всячески поддержать его в опасном, но непонятно почему необходимом предприятии. Однако тщательно сдерживаемое смятение всё же прорвалось. Глаза её затуманились и блестели. — Знаешь, на счастье. Пойдём?

— Конечно. Я буду рад. Сходим все вместе — я, ты, Инга.

Собор Александра Невского на одноимённом проспекте Петрозаводска был построен в девяностые годы взамен старой церкви, разрушенной в годы приснопамятной борьбы с наследием «опиума для народа». Новый храм находился в центре большого парка, немного в стороне от оживлённых городских магистралей, и уже с расстояния поражал наблюдателя густой и вдумчиво-печальной позолотой просторных куполов.

Они шли к церковной ограде по усыпанной опавшими листьями дорожке, а вокруг, незримо поглощая молодых людей в холодных объятиях, царила колдунья-осень. Мягко скрипел под ногами гравий. Собор, погружённый в кленовое золото парковых аллей, словно светился изнутри, бросая тёплый отсвет на тёмно-серое, всё в размытых облаках небо раннего октября. Пронизанный грустью увядания предвечерний воздух, чёрные стволы деревьев, темнеющая перспектива городских далей — всё это навевало тихую грусть, настраивало на воспоминания и размышления.

Артур задержался у входа, пропуская вперёд Милану, ведущую за руку Ингу. Он бывал в соборе и ранее, как и в других петрозаводских церквях, но всякий раз, заново входя в храм, чувствовал в душе лёгкое волнение. Оно возникало невзначай, как неизбежная деталь ритуала приобщения к божественной сути, и быстро сменялось ощущением умиротворения и покоя. Народу почти не было. Литургия давно закончилась, и церковный портал лишь время от времени пропускал отдельных прихожан. Чуть потрескивая, неслышно горели свечи в массивных светильниках, озаряя взыскательно-строгие лики святых. В соборе стояла глубокая тишина, подчёркиваемая безлюдьем; священника тоже не было видно. Расплавленной драгоценностью сверкал иконостас. Алтарь, вместилище святой купели, хранил какую-то извечную тайну. «Быть с Богом наедине, быть с Богом на ты», — почему-то пробормотал про себя Артур.

Милана, поставив зажжённую свечу перед ликом Николая Чудотворца, начала читать молитву, заглядывая в маленький молитвослов. Артур всегда удивлялся тому, насколько женская психология, видимо, в силу врождённого интуитивизма и эмоциональности, восприимчива к религиозному мироощущению. Сам же молодой человек испытывал в душе странное раздвоение. С одной стороны, Салмио готов был поверить в Бога сердцем, а с другой — его склонный к анализу ум исследователя автоматически выставлял ряд контрдоводов божественной картине мира. К примеру, обилие несправедливости и зла в мире, возможность объяснить происходящее в природе без апелляции к потустороннему. Молодого учёного смущали и противоречия в христианской проповеди, рисующей, к примеру, до странности чёрно-белую картину загробной жизни, разделённую между раем и адом. Ведь люди в основной своей массе не являются ни чистейшей воды праведниками, ни законченными злодеями-грешниками. Тогда откуда же подобная философия наивности? Разумеется, Артуру была известна и знаменитая дилемма французского мыслителя Альбера Камю: «Бог либо милосерден, либо всемогущ, но не и то и другое вместе взятое — уместно предположить лишь что-то одно». Если милосерден — то почему не пожалеет безвинно страдающих людей, например больных детей? Значит, не настолько всемогущ. А если всё-таки обладает неисчерпаемым могуществом — почему не изживёт торжествующее зло? Не положит ему конец? Значит, немилосерден. Эта убийственная логика, разрушающая привычные каноны о всеблагом и одновременно всемогущем Боге, отчасти нивелировалась церковью введением тезиса о наличии свободы выбора у человека, дающей ему право определиться с предпочтениями, чему и кому служить. Христу или антихристу, злу или добру. Но что способен выбрать только что родившийся дауном младенец, не успевший нагрешить, уже наказанный своей страшной болезнью? Что могут выбирать животные, не имеющие развитого мышления и вынужденные следовать собственным инстинктам и природной необходимости? Как и большинство жителей планеты Земля, Артур не имел ответов на судьбоносные вопросы философии и морали. Это мучило его. Ему отчаянно хотелось верить в реальность загробного существования. Верить в то, что где-то там, за далью времени и судьбы живут в другом, параллельном мире его умершие родители, горячо любимые мама и отец… Но как примирить логику и веру, найти идею для синтеза научных и религиозных истин, обрести мудрость компромисса?

Поэтому, сохраняя за собой право на веру, сердцем чувствуя присутствие над людьми высшего начала, он признавал — человеческие взгляды на сущность божества далеки от реальности и нуждаются в дальнейшем развитии. Действительно, почему наука и религия так стараются противоречить друг другу? Им же нечего делить. Они имеют, в общем-то, одну и ту же цель: человеческое счастье. Почему тогда представители различных религиозных конфессий зачастую не могут понять друг друга, считают инакомыслящих отступниками от истинной веры? Ведь главное — облагораживающая вера в добро, пусть и неодинаково трактуемое. Салмио вспомнил вольный пересказ известного библейского поучения, относящегося к притчам царя Соломона: познавайте окружающее, потому что через познание придёте к Богу. Научные методы познания космоса, общества и человека необходимо соединить с этикой и чистотой религиозной интуиции, чтобы знания и факты уточнили смысл объекта веры, а интуиция помогла бы науке не потерять человеческую теплоту и гуманизм. Нужно постепенно избавляться от фарисейского догматизма; все мировые религии когда-то, особенно в период своего зарождения, прошли путь отрицания отживших схоластических заблуждений. Пусть, на здоровье, существует плюрализм во мнениях. Руководством же для любой приемлемой морали, как религиозной, так и научной, но мнению Артура, должно было служить так называемое золотое правило этики, отражающее старинную и простейшую мысль: не делай другому того, чего не пожелаешь себе. Или в более расширенном и углублённом варианте, именуемом категорическим императивом Иммануила Канта: поступай согласно такой максиме, которая, по твоему мнению, должна стать всеобщим законом. И вот как раз здесь уже не требуется революционного переосмысления.