Но Шон не пошевелился, и Исабель больше ничего не сказала; утро медленно угасало, а она все сидела, глядя на неизменный горизонт над морем, и ждала какого-нибудь признака приближения Бога. С тех пор как Исабель покинула остров, она не ходила в церковь и не исполняла даже формального молитвенного правила, и все-таки она по-прежнему верила, что Бог живет где-то в неведомых небесах и время от времени вмешивается в жизнь какого-нибудь ничего не подозревающего человека. Суеверие и вера, смешавшиеся в ее душе, и удерживали Исабель на каменистой площадке над морем, где она ждала знака – чего-то, что помогло бы ей распутать тугой узел жизни.

Прошел час, за ним – еще один. И Шон, и Исабель очень замерзли. Чайки и те сдались и улетели прочь. Ну давай же, давай скорее, безмолвно молила Исабель, когда ей становилось невмоготу ждать, чтобы с разверзшихся небес пролилось божественное милосердие. Давай же, давай!..

Но наступил день, а ничего так и не случилось; она, во всяком случае, не чувствовала ничего, кроме голода и еще более острого отчаяния. Шон не издавал ни звука и не шевелился; словно загипнотизированный, он с восторгом глядел в пустое небо, словно видел там не чаек, а кружащих в синеве ангелов.

7

Исабель твердо решила дать Богу как можно больше времени, чтобы он успел Себя проявить. Было уже за полдень, когда она покатила кресло брата домой; на этот раз она не толкала его, а тащила за собой, так что обратный путь Шон проделал спиной вперед. Мысленно Исабель поклялась, что, если завтра не будет дождя, она снова отвезет брата на скалу.

И она сдержала слово.

Это было что-то вроде обета или поста: каждое утро в течение недели, которую Исабель провела на острове, она закутывала Шона в одеяло и выкатывала через парадную дверь на улицу. Мать наблюдала за ней молча; она догадывалась, в чем дело, и сочувствовала дочери, чье сердце сжигали любовь и безумная надежда. Как точно знала Маргарет, это тоже было частью гнусной головоломки жизни – еще одним аспектом неразрешимой загадки, отчего все устроено именно так, как устроено, и почему люди вечно стремятся гармонизировать и сочетать события, вплетая их в тончайшую материю смысла. Но вслух она ничего не говорила и только совала Шону под одеяло пакеты со свежеиспеченными лепешками, понимая, что поступить иначе Исабель просто не может и что человеческая потребность верить, будто он способен исцелить своего ближнего, часто оказывается сильнее, чем пожар. Потом они уходили, и Маргарет смотрела им вслед, пока они не растворялись в разгоравшемся свете утра, а затем вставала на колени возле очага, чтобы произнести свою собственную молитву.

Мьюрис как раз дал ученикам упражнение для самостоятельной работы и сидел, глядя в окно, когда на тропе, пролегавшей недалеко от школы, показались его собственные дети. Он заметил их сразу, и его сердце пронзила резкая боль, ибо несбыточную надежду дочери Мьюрис ощущал как свою – ощущал с не меньшей пронзительностью и остротой, чем в тот давний день, когда несчастье с Шоном рассекло его жизнь напополам. За прошедшие три года Мьюрис так много молился, что буквально протер штаны на коленях, но ничто не изменилось, и теперь он страдал, пожалуй, даже больше, чем раньше, ибо знал, что молитвы и просьбы Исабель тоже ничего не дадут и что каждый новый день, проведенный ею на западных утесах, оставит на ее невинном сердце еще одну незаживающую рану. Уже не столько ради Шона, сколько ради дочери ему хотелось, чтобы что-то наконец случилось, и пока они оставались на утесе, Мьюрис вел занятия невнимательно и рассеянно, перебирая в уме не до конца облеченные в слова просьбы и мольбы о том, чтобы Бог, если Ему угодно, поразил его насмерть, лишь бы сын снова смог встать и ходить.

Ученики закончили упражнение, а их учитель все еще витал где-то далеко. Понемногу они начали шалить, писать на столах или перестреливаться чернильными шариками, некоторые из которых с тихим шлепком попадали в висевшую на задней стене картину, которую Исабель почему-то назвала «Сокровище» – огромный и бурный морской пейзаж в дубовой раме, нарисованный неким Уильямом Куланом.

Мьюрис пришел в себя не сразу. Только отвлекшись от мыслей о сыне и дочери, он заметил происходящее в классе. Одного его взгляда, беззвучно пронзившего воздух, точно занесенный бич в руках дрессировщика, хватило, чтобы восстановить порядок, после чего, продолжая время от времени посматривать на склоненные затылки учеников, Мьюрис стал обдумывать новые варианты сделки с божеством. День казался бесконечным, небо медленно затягивалось предвещавшими непогоду облаками, за стеной глухо ворчало и ворочалось море. На острове от него было некуда деваться, и, как всегда в такие моменты, Мьюрис подумал, что жить здесь гораздо хуже, чем в любом другом месте. Порой ему и вовсе казалось, что окружавшее его со всех сторон море и было само́й Жизнью, суровой, неумолимой и непостижимой Жизнью, в которой, словно камни, тонули любые его вопросы и сомнения. Мимолетно пожалев о том, что не может по своему желанию переменить пейзаж за окном, Мьюрис неожиданно велел ученикам отложить ручки и послушать легенду о Моисее, перешедшем Чермное море. Пересказывая известный сюжет, с которым он к тому же однажды уже знакомил учеников постарше, Мьюрис на мгновение представил, как расступается море между островом и Большой землей, и оценил отчаяние и глубину молитвы, которая смогла, точно нож, рассечь и раздвинуть волны. Потом он вообразил стоящих на утесе Исабель, Шона и поблескивающее в ветреном воздухе инвалидное кресло, увидел, с каким нетерпением дочь ждет знамения, и вдруг постиг все величие происходящего.

– Подумайте об этом, – сказал Мьюрис и повторил: – Подумайте как следует! – С этими словами он слегка подался в своем высоком кресле вперед, движением выпрямленной руки показывая в окно на седые просторы Атлантики, замкнувшей, запершей в себе и остров, и жизни этих мальчиков и девочек. Он так долго держал руку на весу, что Кронин и О’Флэгерти даже привстали на своих местах, чтобы посмотреть, что там такое.

– И вот когда… – проговорил Мьюрис и поморщился, думая о том, какая страшная вера потребовалась для чуда. – …Когда казалось, что никаких шансов на спасение нет, когда не осталось даже тени надежды, а мир превратился в лишенное Бога темное и мрачное место, в котором нет ничего, кроме крови и ужаса, – именно тогда море расступилось, и израильтяне смогли спастись.

В тот день он закончил занятия раньше обычного и, распустив учеников по домам, долго сидел один в пустом школьном здании, прислушиваясь к удаляющимся радостным крикам и глядя на сгущающуюся за окном серую мглу моря. Сегодняшний день был прохладнее, чем предыдущий, но он так и не увидел возвращающихся с западных утесов Шона и Исабель. В какой-то момент его охватил безотчетный иррациональный страх – он испугался, что с ними могло что-то случиться. Поднявшись, он подошел к запертому шкафчику под окном, отпер дверцу, достал бутылку и налил себе полбокала виски. Мьюрис выпил его, глядя на картину на задней стене, которая служила ему постоянным напоминанием о любви Маргарет. Ну почему, почему он решил, что с ними непременно должна случиться беда? Мьюрис никак не мог объяснить, откуда взялось это предчувствие несчастья, а виски вместо того, чтобы помочь ему победить страх, на что он надеялся, лишь подстегнуло воображение, раскрасив предчувствие в мрачные цвета и придав ему вычурные фантастические формы, ни одна из которых даже не приближалась к действительности. Увы, ни в этот, ни в последующие дни Мьюрис Гор так и не узнал, что его дочь стоит на пороге другой, новой жизни, и поэтому боялся вовсе не того, что угрожало Исабель на самом деле.