Каждая следующая осень тоже была сырой или дождливой. Мокрые листья забивались в водосточные желоба или танцевали в такт призрачным шагам за кухонной дверью, пока мы с папой пили чай за столом. Зи́мы налетали неожиданно и быстро. Дороги под колесами моего велосипеда покрывались льдом, и январскими утрами я, бывало, ехал на службу так медленно, что казалось, будто каждый поворот педалей укорачивает мою жизнь на не поддающуюся измерению величину. Из-за этого я приезжал в офис намного более старым и усталым, чем был ранним студеным утром, когда только отправлялся в путь. Дни мелькали, словно растворяясь в долгих и темных вечерах, которые казались еще темнее из-за стелющегося между домами угольного дыма и холодного тумана, клубившегося ниже уличных фонарей и заслонявшего звезды. Когда пришла весна, я почти не обратил на это внимания. Просто с офисной лестницы исчезли слякотные следы галош, да небо в наглухо закрытых окнах за спиной Маккарти заиграло стремительно меняющимися оттенками яркого дневного света. В какой-то момент голубизна неба сделалась невероятно глубокой, покойной и безоблачной, и я понял, что пришло лето. Трудно было удержаться, чтобы не смотреть на этот ограниченный окном прямоугольный кусочек неба, но он таил в себе столько волшебства, столько обещаний, что мы снова склоняли головы и опускали перья в чернильницы. Когда же мы снова осмеливались взглянуть в окно, за ним снова серела тусклая, сырая осень.

Как-то утром Маккарти подозвал меня к себе. Он был человеком весьма педантичным и не упускал ни одной мелочи. Невозможно было стоять с ним лицом к лицу и не оценить, как чисто он выбрит, как аккуратно подстрижены и уложены его волосы, как ловко сидит на нем итальянский костюм. Когда мистер Маккарти садился, он старался, чтобы на брюках не появилось ни единой морщинки, поэтому балансировал на самом краешке стула, навалившись грудью на стол, из-за чего казалось, будто он каждую секунду готов вскочить и прошествовать через всю комнату к двери, отправляясь по своим таинственным делам. Узел галстука точно посередине, стрелки наглажены, на пиджаке ни одной складки – сразу видно человека, который нашел свое место в жизни и сумел превратить хаос офиса в подобие своего безупречного костюма.

Посмотрев на меня, мистер Маккарти понизил голос до шепота.

– Я тут переговорил кое с кем насчет вас, – сказал он и сдвинулся еще ближе к краю стула, так что его колени почти коснулись моих. – На самом верху.

Глядя в его карие, светившиеся спокойным довольством глаза, я почти увидел, как мистер Маккарти аккуратно распяливает мою жизнь на гладильной доске, чтобы как следует отпарить, навести стрелки, привести в безупречный вид, а потом вернуть мне.

– Скажу вам по секрету, реакция была весьма… – прошептал он еще тише и, сложив ладони, зажал их между сдвинутыми коленями. При этом мистер Маккарти постоянно кивал, словно стараясь заглянуть как можно глубже в душу мальчишки, который вот-вот должен был звездой взмыть вверх, чтобы занять предназначенное для него место в упорядоченных и совершенных Высших Государственных Сферах. – …Весьма благоприятной, мистер Кулан, – добавил он, внезапно опуская голову и созерцая склоненные над бумагами затылки прочих клерков. – Весьма! – повторил мистер Маккарти, едва шевеля прямыми, словно стрелки на брюках, губами, в то время как его взгляд свободно путешествовал по комнате.

На этом наш знаменательный разговор и закончился. Я вернулся за свой стол, взглянул на часы, занес перо – да так и застыл. За окном смеркалось, на столе передо мной лежала очередная папка с делом. Я посмотрел на нее, а когда снова поднял голову, то вдруг понял, что три года моей жизни пролетели, как один серый осенний день.

4

В самом начале недели, к исходу которой Исабель суждено было получить от Падера О’Люинга предложение руки и сердца, она неожиданно поймала себя на том, что стоит, задумчиво опершись на щетку, посреди лавки и уже не в первый раз прислушивается к голосу здравого смысла. С тех пор как они с Падером сошлись, прошло три года. Мойра Мор умерла, и управление семейным бизнесом перешло в руки Исабель. Первым делом она как следует прибралась в зале, сделала кое-какие перестановки, заменила полки и стеллажи, проветрила товар и выкинула на задний двор самые старые рулоны твида и шерсти, которые падали на утоптанную землю с громким «Пуф-ф!». В воздух взвивались облака густой пыли, в которых в панике металась откормленная моль. В результате в торговом зале стало намного легче дышать, но покупателей, к несчастью, от этого не прибавилось. Бывало, в лавку по много недель подряд никто не заходил, и весь бизнес по-прежнему держался на плаву лишь благодаря тому немногому, что́ Падеру удавалось продать с заднего сиденья красного «Форда», тогда как лавка оставалась безмолвным и мрачным обиталищем фамильных призраков семейства О’Люинг.

За три года Исабель ко многому привыкла, со многим смирилась. Любовь, как она обнаружила, мало чем отличалась от других чувств – как и все остальное, она была всего лишь привычкой сердца. Достаточно было поддаться ей один раз, чтобы потом день за днем следовать привычному пути, все больше и больше углубляя неизменную колею эмоций. Каждое утро Исабель просыпалась в своей съемной квартирке и шла в лавку, где ее ждали короткие объятия и небрежный поцелуй на бегу, которого Падер удостаивал ее за секунду до того, как выскользнуть за дверь. Таким был привычный ритуал их любви. И именно этого она заслуживала. Подобную рутину сформировали чувства, которые они испытывали друг к другу в течение дня: холодноватые утра, сменявшиеся вечерними или ночными приступами плотской страсти, которые сначала сводили их вместе, словно двух малознакомых людей, а потом, несколько часов спустя, оставляли на заднем сиденье машины, где они пытались надышаться друг другом в бледнеющем свете предутренней луны.

Жили они по-прежнему раздельно – Падер не хотел, чтобы она переезжала к нему. Исабель видела, как чувство вины перед умершей матерью захлестывает его с головой, покрывает кожу, словно толстый слой масла или жира. В течение первого месяца после смерти Мойры Падер был вне себя от бешенства. Он винил мать в том, что она умерла, ибо ему казалось, будто она сделала это нарочно, пытаясь в последнем отчаянном усилии навязать ему свою волю – пытаясь вытеснить Исабель из его сердца и занять ее место. На поминках Падер выпил одиннадцать кружек стаута, семь бокалов «Джеймсона» [17] и две порции водки и даже привел из паба в лавку группу исполнявших джигу танцоров, но тут его начало жестоко тошнить, после чего он упал и заснул прямо на полу.

Утром Исабель нашла его и обмыла ему лицо. Падер казался ей похожим на раненую птицу со сломанным крылом, которую она надеялась вылечить и снова научить летать. Кроме того, Исабель казалось, что теперь, когда его матери больше не было рядом, они смогут наконец без помех купаться в облаках безмятежного счастья. И действительно, в первую неделю после похорон Падер выглядел намного более веселым и довольным, чем прежде. Прежде чем уйти утром из лавки, он крепко сжимал ее руку в своей, а вечером, когда июньское небо накрывало город густо-синим бархатным пологом, несколько раз водил Исабель на танцы.