Когда Маргарет получила письмо, она сразу догадалась, что́ оно может означать и что свадьбы не миновать. Мьюрис, на беду, был дома: он правил девятый вариант своего нового стихотворения, и Маргарет, отойдя к распахнутой кухонной двери, за которой серебрилось море, задумалась, как лучше рассказать ему обо всем. Рассказать было нужно, но Маргарет боялась оборвать тонкую нить счастья, которая снова связала Мьюриса с поэзией, поэтому в конце концов она просто сунула письмо в карман домашнего халата, решив, что придумает что-нибудь потом. Ближе к вечеру, когда Мьюрис ушел, она села смотреть телевизор в комнате Шона.

За прошедшие годы ее сын превратился в тонкого бледного юношу, чье детство затерялось в тумане времени, словно бутылка в океане. То же самое произошло и с его некогда всепоглощающей любовью к музыке. Ни одна искорка больше не вспыхивала в его глазах, даже когда по телевизору шли музыкальные программы. Все чаще Шон напоминал Маргарет угрюмый, молчаливый остров, окруженный своей странной болезнью, как морем, через которое ни один лоцман не смог бы проложить маршрут. Из дома он не выходил, и Маргарет безропотно ухаживала за ним, находя в само́й безнадежности и необъяснимости его состояния еще одно доказательство того, что дороги любви бывают каменисты. Она не знала даже, способен ли Шон следить за происходящим на экране, однако телепрограммы, похоже, дарили ему что-то вроде покоя, поэтому по вечерам она почти всегда включала ему телевизор, а он лежал на кровати и, повернув голову набок, безучастно следил за мелькающими перед ним картинками с изображениями других миров. Но в тот день, сама не зная почему, Маргарет показала ему письмо и сказала, что оно пришло от сестры. И пока он смотрел на экран, она прочла ему письмо вслух.

Шон никак не реагировал, и Маргарет решила, что он ничего не понял или что новости не значили для него ничего или очень мало. Но когда на следующий день Шона осматривал доктор Коннелл, он сказал, что состояние юноши начало ухудшаться. Стоя посреди кухни, Мьюрис и Маргарет смотрели на сына, который скорчился в своем кресле на колесах, и почти видели плотную клейкую паутину, в которую он завернулся словно в кокон. Кроме того, он почти перестал есть, и только сидел, сжавшись в комок и устремив взгляд в какие-то неведомые, исполненные горя да́ли, и родители тщетно старались его растормошить. Что делать дальше, они не знали. Уже не раз врачи советовали Мьюрису и Маргарет отправить Шона для лечения на Большую землю, и каждый раз они отказывались. Это было бы неправильно, сказала Маргарет, отослать нашего мальчика прочь, словно мы его стыдимся. Шон – их сын, говорила она, и он останется с ними на острове, покуда они сами там живут.

После визита врача больного пришли навестить соседи, и Мьюрис вышел в небольшой сад перед домом. Ему было тяжело выносить присутствие людей, которые пили чай, произносили слова сочувствия и обещали молиться за Шона, и он предпочел стоять под легким дождем и ждать, пока сжигавшее его изнутри отчаяние разобьется на фрагменты и превратится в первые строфы нового стихотворения. Но стихи не складывались, и, глядя, как медленно тает за дождем Большая земля, Мьюрис стал молиться о том, чтобы что-то случилось, чтобы мир оказался местом, где нет ничего случайного, и чтобы высшие силы откликнулись на голос его сердца.

Прошла неделя, но Шону не стало лучше. Напротив, с каждым днем он, казалось, все дальше уходил в какой-то невидимый мир, куда не было доступа никому, и в конце концов Маргарет решила написать об этом дочери. Ее письмо принесли в лавку утром того дня, когда Исабель собиралась дать окончательный ответ на предложение Падера. Вскрыв конверт, она прочитала письмо матери, потом заперла входную дверь и села на первый же идущий на остров паро́м.

На причале ее встречал отец.

– Здравствуй, дочка… – Он протянул руку, чтобы помочь Исабель сойти на берег, но вдруг почувствовал подступившие к глазам слезы и принужден был закашляться, чтобы скрыть их. Потом она шла рядом с ним по тропе – эта ослепительно красивая юная женщина; ветер развевал ее густые темные волосы, а она высоко держала голову, и Мьюрис не мог на нее налюбоваться.

– Как Шон? – спросила Исабель, и когда отец рассказал – как, ее лицо сделалось почти таким же, как в тот вечер, когда она привела брата домой после их последней прогулки к утесу. А Мьюрис снова взглянул на дочь и глубоко задумался; на мгновение жизни детей показались ему похожими на простыни, болтающиеся на натянутой веревке его разума. Несчастье может объединить всю семью, сделать их всех ближе друг к другу, думал он. Болезнь Шона уже казалась ему чем-то вроде семейной тайны, странным образом связавшей их неразрывными узами, ибо, хотя ни Мьюрис, ни Маргарет никогда больше не разговаривали с дочерью о том дне, когда произошло несчастье, именно к нему они постоянно возвращались в своих мыслях.

Отец и дочь шли домой, одинаково пошатываясь под тяжестью своих жизней, но ни один из них не решался заговорить. Мьюрис составлял в уме маленькие речи, готовил вступительные фразы и прикидывал, как бы поделикатнее вступить на зыбкую почву той, другой жизни дочери, которую она вела на Большой земле, но никак не мог заставить себя произнести хоть слово. Но почему, удивлялся он. Почему он не может просто взять и сказать ей, что́ думает, почему так боится хотя бы начать?.. И все же он оставался нем, боясь неосторожным словом разрушить то молчаливое ощущение близости, которое установилось между ними по пути домой. Впрочем, он с самого начала знал, что оно не продлится долго – и не ошибся. Когда они вступили на крыльцо и Маргарет отворила им дверь, Мьюрис уже понял: то, что промелькнуло между ним и дочерью, никогда не было адресовано ему.

Исабель обняла мать, крепко прижавшись… нет, вжавшись в нее, как фрагмент головоломки, ложащийся на предназначенное для него место.

– В последнее время он не очень хорошо себя чувствует, – негромко сказала Маргарет и отступила в сторону, пропуская дочь в комнату Шона. Мьюрис по-прежнему стоял совсем близко, он видел ту глубокую нежность, которую Исабель питала к брату, и Маргарет Гор не могла признаться дочери, какую она совершила ошибку, когда прочла Шону ее письмо. Она не могла ничего объяснить, и только стояла рядом с мужем, глядя, как Исабель прижимает голову брата к груди и шепчет слова приветствий, которые он вряд ли понимает.

Вечерело. Ветер все громче свистел за окном, небо темнело и хмурилось. Мьюрис выскользнул за мгновенно подхваченную шквалом дверь и, двигаясь правым галсом, лег на знакомый курс к пабу. Только тогда Маргарет впервые спросила у вышедшей к ужину дочери, как ее дела.

– Хорошо.

– Тебе так трудно сказать?

– Что сказать?

– Что ты собираешься за него замуж.

Исабель зачерпнула ложкой суп из стоящей перед ней тарелки. Мать нарочно говорила очень тихо, чтобы Шон в соседней комнате ничего не слышал.

– Он сделал мне предложение.

– Это я знаю. И что ты ему ответила?

– Ничего.

– Понятно.

– Я сказала, что дам ответ через неделю.