Но потом, ближе к середине лета, его подспудное чувство вины стало все чаще прорываться на поверхность. Если по утрам Исабель задавала ему какой-то вопрос, в ответ он просто орал на нее. Однажды она сказала, что он к ней несправедлив, и Падер наотмашь ударил ее ладонью по щеке.

Алая вспышка боли от удара плавала у нее перед глазами на протяжении всего дня. Сидя за прилавком, Исабель беззвучно плакала и машинально потирала кончиками пальцев горящую огнем щеку, пытаясь отыскать в себе ненависть. Увы, она не могла возненавидеть его по-настоящему; ее гнев всегда остывал слишком быстро, и за последующие шесть часов полной тишины и одиночества, в течение которых Исабель металась туда и сюда в ловушке любви, она сумела понять только одно – что понять происходящее невозможно. Она сама сунула голову в капкан и теперь не могла из него выбраться. Для нее, школьницы, было безрассудством пытаться найти лазейку в жизнь Падера, но еще бо́льшим безрассудством было бы не попробовать освободиться. «Я должна остаться с ним», – твердила себе Исабель, однако уже через минуту твердо решала бросить его. В какой-то момент она шагнула к двери и, повернув висевшую на ней выгоревшую картонку надписью «ЗАКРЫТО» наружу, некоторое время разглядывала ее с мрачным торжеством, но это чувство оказалось очень непродолжительным, потому что она знала, что в лавку все равно никто никогда не заходит. Обернувшись на десятки рулонов желтовато-коричневой и коричневато-серой материи, Исабель вдруг почувствовала, как они душат, давят ее своим весом. Сначала она хотела сбросить на пол только один, чтобы хоть на чем-то выместить свой гнев, но стащила вниз штук пять или шесть, раскатала толстую ткань сначала по прилавку, а потом и по всему залу и столкнула на пол кассовый аппарат, который рухнул, жалобно звеня мелочью и дребезжа сломанным звонком. Но и это не принесло ей облегчения – никакого удовлетворения Исабель не почувствовала. Она перевернула всю лавку вверх дном, однако устроенный ею беспорядок по-прежнему не мог сравниться с царившими в ее сердце смятением и хаосом. Этого было недостаточно, и, схватив с крючка куртку, она выскочила на улицу. Что бы еще сделать? Что еще придумать, чтобы Падера проняло как следует? Как разрушить ту ужасную тюрьму, которую выстроило для нее собственное сердце?.. Пожалуй, только теперь она поняла со всей отчетливостью: Падер – не тот человек, который ей нужен. Он никогда не был таким, каким она его себе воображала, и не обладал ни одним из тех качеств, которыми она наделяла его в своих мечтах. Он… Он…

Размышляя так, Исабель шагала по Торговой улице, не зная толком, куда идет, не зная, вернется ли она когда-нибудь назад. Наконец она дошла до моста, где ее пылающего лица легко коснулось освежающее дыхание моря. Свернув на набережную, Исабель двинулась по ней, думая о том, как безнадежно далеко в прошлом остались прогулки по острову, где она провела детство. Что ей делать? Как быть?..

Потом рядом с ней притормозила какая-то машина. Мужчина, говоривший с отчетливым немецким акцентом, спросил, как доехать до Спидла, и Исабель, недолго думая, села на переднее сиденье рядом с ним. В машине было включено радио; передавали ирландскую народную музыку, и она услышала, как кто-то играет на вистле.

Та же самая музыка звучала по радио и два дня спустя, когда мужчина привез Исабель обратно в Голуэй. Его тело все еще чувствовало ее тепло, еще полнилось ее энергией, когда он в последний раз спросил, не поедет ли она с ним в Донегол.

Исабель шла обратно к магазину, понимая, что не сможет освободиться от Падера О’Люинга; ее собственная любовь представляла собой слишком крепкий узел, сплетенный из противоречий и вины, развязать который она была не в состоянии. Одно Исабель знала твердо: она больше не позволит ему бить себя.

Его красный «Форд» стоял на улице напротив лавки, а на дверях все еще висела табличка «ЗАКРЫТО». Исабель уже вставила свой ключ в замок, когда дверь отворилась. На пороге стоял Падер. Затхлый запах и темнота торгового зала обрушились на нее, как удар молота. Пыльная шерсть, которую она раскатала по всему полу, так и не была убрана. Падер смотрел на нее с уже хорошо знакомым Исабель выражением безнадежного сожаления на лице и молча показывал взглядом на букет тюльпанов, которые он купил ей два дня назад, – увядший символ раскаяния и примирения. Цветы должны были служить доказательством искренности и глубины его чувств. Исабель взяла букет, заглянула в исполненные ожидания и надежды глаза Падера – и бросила цветы на пол.

– За кого ты меня принимаешь? – спросила она очень спокойно.

– Я тебя люблю.

– За кого ты меня принимаешь? – снова спросила Исабель.

– Прости меня.

– Ты меня ударил.

– Господи, Исси!..

– Ты ударил меня потому, что ты меня ненавидишь.

– Я сожалею. Ужасно сожалею, Исси. Богом клянусь!

– И как, по-твоему, я должна теперь себя чувствовать? – проговорила она. Падер смотрел в сторону, и она обращалась к той половине его лица, которая была по-прежнему повернута к ней. – Может, тебе кажется – достаточно преподнести мне вот это, чтобы я была на седьмом небе от счастья?.. – Исабель подобрала с пола мертвые цветы и поднесла к его носу. – Чтобы я сказала: все в порядке, Падер, у нас снова все хорошо? Ты этого ждешь?

Падер не отвечал. Рвущаяся изнутри боль ослепила, парализовала его. Он не мог вымолвить ни слова, чувствуя, слыша, как за его спиной встает с громким хохотом тень отца. Кровь бросилась ему в лицо, щеки запылали. Вскинув руки к глазам, чтобы хотя бы не видеть восставшего из могилы мертвеца, Падер упал на колени и зарыдал от ярости и бессилия.

– О Господи!..

Этого Исабель не ожидала. В машине любви что-то щелкнуло, колеса и шестеренки закрутились в обратном направлении, и вот солнечным летним полднем в разгромленной лавке случилось то, чего не должно было случиться: в тот самый миг, когда Исабель могла освободиться от своей ущербной любви, какая-то сила снова толкнула ее к Падеру.

– Ты все еще меня ненавидишь? – спросил он.

К этим секундам она будет возвращаться еще много раз, снова и снова оживляя их в своей памяти. «Ты все еще меня ненавидишь?» То, как он стоял перед нею, его несчастное лицо, его надутые губы были бесконечно далеки от ее девичьей мечты о прекрасном принце, и все же несколько мгновений спустя Исабель уже сжимала его в объятиях, скрепляя черепки вдребезги разбитого мира цементом бесконечной нежности, замешенном на бесконечной печали, и осыпая его лицо жаркими поцелуями, которые должны были удержать треснувшие небеса.

5

На предложение Падера Исабель ответила только неделю спустя. Сначала она написала письмо матери, впервые решившись изложить на бумаге хотя бы часть чувств, которые она к нему испытывала. При этом Исабель ошибочно полагала, что Маргарет Гор не сможет постичь всю противоречивость и сложность отношений, связывавших ее с Падером, поэтому описывала только их любовную составляющую. Ей казалось – это будет наилучший способ, так сказать, подготовить почву и внедрить в умы родителей саму идею брака, который, как она уже понимала, может нанести отцу смертельный удар. Кроме того, Исабель знала, что мешкать не следует – она боялась, что может быть в положении.