— Слушаю, — сердито бросил он в трубку, через плечо глядя на решетку вентиляции, которая, кажется, собиралась упасть.

Голос в трубке был женский и, как показалось Федору Филипповичу, совершенно незнакомый. В наушнике трещало, хрипело, доносились уличные шумы — звонили и впрямь из автомата, установленного в каком-то довольно оживленном месте.

— Алло! Алло! Вы слышите меня? — кричал далекий женский голос.

«Не туда попали», — с облегчением понял генерал.

— Да! — повысив голос, повторил он. —

Я слушаю!

Кто вам нужен?

— Федор Филиппович, это вы? Это Ирина!

— Ирина? — переспросил Потапчук.

Он хотел спросить: «Какая еще Ирина?», но в последнюю секунду сдержался. Это прозвучало бы грубо, а генерал Потапчук не привык без острой необходимости грубить женщинам, особенно таким молодым, взволнованным и даже напуганным, какой, судя по голосу, была его собеседница. Впрочем, голос в телефонной трубке — штука обманчива, Федор Филиппович, например, знавал парочку дам весьма почтенного возраста, голоса которых по телефону звучали, как щебетанье старшеклассниц.

— Ирина Быстрицкая, — пришел ему на выручку голос в трубке.

Даже после этого Потапчук не сразу понял, с кем говорит. В течение какого-то микроскопического отрезка времени его мозг еще отказывался воспринимать поступившую информацию. Да, генерал был знаком с Ириной Быстрицкой, но до сих пор она ему ни разу не звонила — по той простой причине, что не знала номера его телефона. Слепой, очевидно, полагал, что жене вовсе не обязательно располагать подобной информацией, и Федор Филиппович был с ним в этом согласен. Ирина тоже не возражала, понимая, очевидно, что такое положение вещей оправдано необходимостью. К тому же, Потапчук подозревал, что жена Слепого его слегка недолюбливает — не как человека, а именно как официальное лицо, раз за разом посылающее Глеба Сиверова на верную смерть. Так уж сложилось, что Ирине многое было известно о работе мужа, изменить что-то она не могла и не пыталась, но это вовсе не означало, что такое положение вещей ее радует. Генерал Потапчук был для нее живым воплощением работы Глеба, и то, что ей удавалось хотя бы при личных встречах отделять личные отношения от служебных, Федор Филиппович считал настоящим подвигом.

Тут его будто током ударило! Ну да, конечно же! Прощаясь, Глеб упоминал Черноморское побережье, и притом, кажется, именно то место, репортаж с которого Федор Филиппович полчаса назад посмотрел по телевизору. Итак, сначала репортаж, а потом этот звонок… Господи, что там стряслось?!

— Ирина! — почти закричал он в трубку, — Что случилось? Где Глеб?

— Нужно встретиться, Федор Филиппович, — сказала Ирина, и генералу в ее голосе послышалась усталость. — Если вы не очень заняты, приезжайте к трем вокзалам. Только… Словом, Глеб просил вас быть осторожным. За мной могут следить.

Договорившись о встрече, Потапчук положил трубку, и в этот момент плохо укрепленная им вентиляционная решетка с лязгом и грохотом обрушилась на пол, разбросав по всей кухне крошки цемента и пыльные щепки деревянных пробок. Генерал вздрогнул, схватившись за сердце, немного постоял так, глубоко дыша и загоняя внутрь готовые сорваться непечатные выражения, а потом все-таки выругался и, перешагнув через упавшую решетку, вышел из кухни.

Через пять минут в прихожей хлопнула дверь, и в квартире стало тихо.

По небу все еще бродили рваные клочья туч, похожие на грязные сырые лохмотья, но дождь окончательно прекратился. С моря порывами налетал теплый сырой ветер, оставлявший на губах легкий привкус соли. Отсюда море казалось серым, как окислившийся свинец, и на этом сером фоне то и дело мелькали белые барашки волн. В сотне метров от берега болтался похожий отсюда на пенопластовый поплавок катер спасателей — надо полагать, там пытались найти смытые в море автобусы, чтобы выяснить, наконец, были в них люди или нет. Глеб полагал это занятие пустой тратой времени и горючего: люди в автобусах сидели наверняка, и официально высказываемые по этому поводу сомнения были просто неуклюжей попыткой дезинформировать общественность, скрыв истинные масштабы трагедии. Выяснять тут было нечего, нужно было поднимать автобусы, чтобы по-человечески похоронить погибших, но как раз с этим никто не торопился. Это, опять же, было вполне объяснимо и даже оправдано: вряд ли подобное зрелище доставило бы удовольствие сотням замерзших, напуганных, находящихся на грани истерики людей, скопившихся в этом разрушенном курортном местечке.

По замусоренному, покрытому жидкой грязью, пестрящему тусклыми зеркалами луж пляжу бродили две или три фигуры с громоздкими профессиональными видеокамерами. Кучка журналистов осаждала палатку, в которой разместился временный штаб спасателей, довольно задерганный с виду, но привычно сохраняющий уверенное выражение лица человек в форме МЧС давал им какие-то пояснения. Давал он их, судя по всему, не в первый раз и при этом не баловал представителей прессы разнообразием информации: время от времени журналисты принимались сердито галдеть, а кое-кто из них, отбившись от стада сородичей, охотился за подробностями ночной трагедии на стороне — на пляже или в толпе пострадавших, которые жались к кострам в ожидании эвакуации.

Дороги, ведущие к аэропорту и железнодорожной станции, были, по слухам, уже расчищены, и прибытие автобусов ожидалось с минуты на минуту. Между разрозненными группами бывших курортников, напоминавших сейчас беженцев из района активных боевых действий, ходили деловитые люди в форме, шелестя какими-то списками. Тоскливая неразбериха первых последовавших за катастрофой часов мало-помалу приобретала упорядоченные очертания — еще не порядок, но уже его видимость. Спасатели работали четко, как на учениях, и даже такой природный скептик, как Глеб Сиверов, не мог не отдать им должного. Они делали все, что было в человеческих силах, и даже теперь, когда прибыли подкрепления и техника, когда тут и там замелькали мятые полевые погоны с большими полковничьими звездами, Глеб видел, что весь ход операции по-прежнему координирует один человек — тот, который первым прибыл на место стихийного бедствия и с первых же минут взял дело в свои руки.

Максим Юрьевич Становой по-прежнему щеголял в поношенной полевой форме без знаков различия, но по тому, как он разговаривал с приезжими полковниками — на равных, а местами и сверху вниз, в приказном тоне, — можно было заключить, что по чину он никак не ниже своих собеседников, а может быть, и выше. Глеб наблюдал за ним все утро, получая от этого процесса невинное удовольствие. Действительно, видеть человека, так решительно и грамотно, а главное, с огоньком выполняющего свою нелегкую работу, было приятно. Глеб с первого взгляда распознал в Становом одного из тех людей, которые не дают миру окончательно развалиться, поддерживая его в рабочем состоянии. Максим Юрьевич вызывал симпатию у каждого, кто с ним сталкивался, и Глеб не был исключением из этого правила. Становой ему нравился, но Сиверов не торопился давать волю чувствам, хотя всю дорогу с гор на побережье и здесь, в поселке, периодически ловил на себе задумчивый взгляд командира спасателей. Становой не поверил половине рассказанной Глебом истории, причем, как человек неглупый и бывалый, умело отделил правду от вымысла. Теперь он, похоже, в чем-то подозревал «инженера Корнеева». Ситуация и впрямь выглядела подозрительно: Глеб мог бы развеять большинство этих подозрений, открыв перед Становым карты, но делать этого он, конечно же, не собирался. Положение было знакомое: Сиверов не имел права доверять кому бы то ни было, потому что любой из спасателей, да и любой из собравшихся здесь курортников, коли уж на то пошло, мог оказаться преступником. Вряд ли тот, кто спланировал операцию, стал бы отираться где-то поблизости, но исполнители запросто могли, смешавшись с толпой спасателей и спасаемых, наблюдать за ходом событий. По этой причине Глеб уже начал сожалеть о том, что, поддавшись чувству, сгоряча продемонстрировал спасателям свою информированность — там, в горах. Намного умнее было бы остаться наверху и, не попадаясь никому на глаза, проследить за действиями спасательного отряда. Но с ним была Ирина, и найденное на берегу ручья тело Арчила Гургенидзе тоже нельзя было бросить там, где оно лежало.