Каменский мог извлечь это слово из сказок про ковёр-самолёт; самолётами в XIX веке также называли быстроходные речные суда. Как бы то ни было, именно Каменский прописал в языке «самолёт» вместо «аэроплана».

Слово «лётчик», по одной из версий, придумал футурист Хлебников. Иначе пришлось бы нам обходиться одним лишь «пилотом».

Говорят, словом «вертолёт» мы обязаны конструктору винтокрылых машин Николаю Камову. По другой гипотезе, его автор – фантаст Александр Казанцев. Слово это молодое: в романе Григория Адамова «Изгнание владыки», законченном в 1942 году, ещё сплошь «геликоптеры». В «вертолёте» слышится ветер, создаваемый винтами, – «ветролёт». Вот настоящая поэзия: попробуй изобрети слово и закрепи его в языке так, чтобы оно казалось естественным, необходимым; примерно как сейчас вместо «телефона» ввести какой-нибудь «самозвон». «Самолёт» с «вертолётом», возможно, поначалу казались словами смешными и нелепыми по сравнению с общепринятыми «аэропланами» и «геликоптерами», но прижились, как позже прижился «спутник» (иначе был бы «сателлит»).

Лётчики и космонавты были идолами советской эпохи. С Чкалова и Гагарина делали жизнь. «Он так прекрасен, что нас колбасит», – сформулировала группа «Ундервуд» в хите о первом космонавте.

Времена, когда бредили небом, прошли. Сейчас колбасит от другого. Но мне по-прежнему жизненно необходимы зафиксированные лётчицкими мемуарами цельность, воля – и непреходящая вера людей, называвших себя атеистами.

Редкие земли: сокровенное

Там, где растёт дикая клубника.

Там, где растёт дикий чеснок.

Там, где выходит из океана

Четвёртый троллейбус на Владивосток.

Илья Лагутенко

Лучшее в моём путешествии – были эти встречи с морем в одиночестве среди пустынных гор и дико распавшихся скал. И тут, у края земли, возле белого кружева солёной воды, среди ракушек, морских звёзд и ежей и сюрпризов моря человеческого (сколько бочонков!), на твёрдой земле тут лучше всего: тут вся трагедия мира, тут всё, и в этом огромном я тоже живу.

Михаил Пришвин

Городской человек оборвал множество ниточек, связывавших его с миром растений и животных, а через тех – с космосом. Много мы знаем в лицо деревьев, трав, птиц? То ли дело марки автомобилей, бытовой техники…

Вместо лошади и коровы теперь в лучшем случае кошка с собакой. Рыбалка и охота, некогда носившие высокое звание промысла, списаны в легкомысленный разряд хобби. Рудиментом былой связи с почвой в самом широком смысле слова остались дачи, хотя они всё чаще выступают категорией не аграрной, а рекреационной.

И всё-таки на Дальнем трудно забыть о природе. Она слишком часто напоминает о себе – океанским ли тайфуном или цунами, песчаной ли бурей из Гоби, вышедшим ли на автомагистраль хищником.

Здесь, на крымской широте и колымской долготе, имеется всё: от фарфорового сырья до лечебных грязей, от алмазов до вольфрама, от женьшеня до тигра. Северная корюшка и южная фугу, встречающие друг друга в водах залива Петра Великого; кедрач, лимонник, тропические леопарды, за какие-то грехи предков сосланные в снега Сихотэ-Алиня; пришвинские камень-сердце и олень-цветок, чеховский кит; японские тайфуны, солоноватые туманы и китайско-монгольские пыльные бури; красивейшие скарны, эти «приморские малахиты» (не было у нас своего Бажова, а жаль) Дальнегорского месторождения, и стотонный железный гость из космоса – Сихотэ-Алинский метеорит, рухнувший в тайгу в 1947-м…

Здесь зарождались и умирали целые профессии и индустрии, как, например, китобойный промысел (хабаровский писатель Анатолий Вахов доказывал, что первыми китобоями были чукчи, а мы почему-то привыкли отдавать приоритет баскам либо норвежцам) или пантоварение.

Здесь были странные верования, представления о мире, которые всерьёз воспринял от своих таёжных проводников очарованный странник Арсеньев и передал нам.

Свои пищевые привычки: сыроедение, употребление ферментированного (попросту – подтухшего) мяса, мухоморные настойки – задолго до Кастанеды и Пелевина.

Местные болезни, от морской до цинги, и местные же лекарства.

«Это – особая страна, не похожая на наши места; мир, к которому надо привыкнуть… Во всей своей торжественной дикости и жестокости предстаёт здесь природа», – писал Заболоцкий об Амуре, где отбывал заключение.

Дальний Восток подтверждает справедливость выражения «ждать у моря погоды». Пришвин: «Русскому все непонятно на Д. В., растения невиданные, животные, насекомые, в особенности непонятны и неожиданны переходы в погоде». Чехов: «Владивостокский городской голова как-то сказал мне, что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью нет никакого климата, про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода, и что этот остров – самое ненастное место в России». Полвека с лишним спустя у Хрущёва осталось вовсе не чеховское впечатление от теплейшего приморского октября, и он срезал дальневосточные надбавки, которые потом возвращал Брежнев (ведь коэффициентами зарплаты снабжались не потому, что приморцы мёрзнут сильнее вологодцев или сибиряков, а для того, чтобы привлечь сюда специалистов).

Сухопутное море, отдельная стихия – тайга. Не лес – именно тайга с сибирскими холодами и тропической непролазностью. В Приморье, когда-то обойдённом ледниковым периодом, встречаются звери и растения, каких больше нет нигде на свете. Пржевальский, попавший в 1867 году на Уссури, отметил: «Странно непривычному взору видеть такое смешение форм севера и юга, которые сталкиваются здесь как в растительном, так и в животном мире. В особенности поражал вид ели, обвитой виноградом, или пробковое дерево (амурский бархат. – В. А.) и грецкий (маньчжурский. – В. А.) орех, растущие рядом с кедром и пихтой. Охотничья собака отыскивает вам медведя или соболя, но тут же рядом можно встретить тигра, не уступающего в величине и силе обитателю джунглей Бенгалии». Биолог Куренцов сравнил Амур с Амазонкой. «Есть сказание, что будто бы Бог при посеве своём забыл про Дальний Восток и, увидев его пустым, посеял остатки всевозможных семян», – записал Пришвин.

Даже те деревья, которые называются так же, как среднерусские, – берёза, дуб, сосна – отличаются и видом, и характером, что отражено в титулах «даурская», «уссурийская», «охотская», «маньчжурская». Они здесь другой, смешанной, редкоземельной расы. Плоть некоторых тонет в воде и годится на изготовление подшипников.

Арсеньев сравнивал тайгу с храмом: «В тайге грубеешь, но та же тайга облагораживает душу. В такие минуты одиночества чувствуешь себя счастливым. Одиночество родит мышление, которое анализирует твои же жизненные поступки. Вот покаяние, вот исповедь».

Другие с восторгом писали книги о зверях («Великий Ван» Николая Байкова о царь-тигре) и дикоросах (пришвинский «Женьшень»).

Тигр выкрашен в цвета осенней тайги или лесного пожара. Сам я ни разу не встречал в природе ни тигра, ни леопарда, но видел их следы и знаком с людьми, пострадавшими от тигриных когтей. В моём