Все хором повторили:

– Ни слова на языке захватчика!

Дядя кивнул, а когда мы по одному стали расходиться, придержал меня и, выпуская последним, сказал:

– Ничего не напутаешь? Смотри мне!

Уже было темно, и, выйдя из дома, я не сразу заметил на улице одну из девушек, присутствовавших на этой сходке, она протянула мне руку и сказала:

– Сервус, Гарбуз! Я – Волошка[71]. Вижу, вы впервые к нам присоединились. Не страшно?

– Нет, – сказал я, потому что Волошка была привлекательная, у нее были крупные вишневые губы, глядя на которые невозможно было что-либо возразить, а тем более признаться в том, что тебе страшно. Мы пошли вместе. Я небрежно пожал плечами: – А чего бы мне бояться? Это ведь не я буду покушающимся.

– Ну, да, у вас задача совсем простая – занять позицию возле парка. Я тоже там буду неподалеку.

– Нам повезло, будем все видеть! – порадовался я, что смогу хоть какую-то пользу извлечь из всего этого.

– Наверное. Но я бы так не радовалась, потому что нам оттуда придется как можно быстрее сматывать удочки. В таких случаях всегда найдутся свидетели, которые нас запомнят.

– Правда? Ну а что тут такого, если я сниму фуражку? Такое везде и повсюду можно увидеть.

– Это вам так кажется, а вот Кайдан может на это посмотреть по-другому.

– Серьезно? Но дя… – тут я запнулся, сообразив, что употреблять слово «дядя» будет неуместно, и исправился: —…пан руководитель ничего такого мне не говорил и не предупреждал.

– Но ведь это само собой разумеется, вам не стоит ждать, пока произойдет покушение, вам сразу нужно будет исчезнуть. Я живу здесь рядом на Кривчицах. Проводите меня?

Она взяла меня под руку, и я ощутил ее упругую грудь, которой она ко мне прижалась, и мы стали говорить о каких-то веселых пустяках, которые не имели никакого отношения к завтрашнему событию. Когда мы оказались возле ее дома, Волошка сказала:

– Если честно… завтрашнее событие вызывает у меня беспокойство… я очень переживаю… надо бы выпить… Могу я вас пригласить к себе выпить вина?

Было еще не поздно, но возвращаться домой затемно по Лычаковской рискованно – батяры могут и рыло начистить, я подумал, что зайду на полчаса и сбегу, пока трамваи ходят, но вышло немного иначе. Да что там немного? Очень даже иначе. Волошка жила в частном доме совсем одна, если не считать собаки и кота, у нее был большой сад, вот она и делала самые разные вина, и как принялась меня угощать, просто спасу не было – я должен был попробовать и то, и это, а еще и перекладенец испекла такой, что ням-ням-ням, за уши не оттянешь, к тому же всякие варенья… Словом, засиделся я у нее допоздна, а в голове моей кружились фиалки и заливались соловьи. Волошка тоже захмелела, поначалу мы сидели друг против друга, но как-то незаметно она пересела ко мне на диван, а я будто этого и ждал, мы выпили и поцеловались, но поцелуй наш длился долго-долго, и пока моя левая рука обнимала ее спину, правая не могла пройти мимо этих пышных грудей, которые так и просились в руки, и когда я погладил их, то почувствовал, как Волошка вздохнула, может, причина этого глубокого вздоха заключалась в том, что она уже и не надеялась на какие-то шаги к сближению с моей стороны, а когда это произошло, ей стало легче, но повторяю – в голове моей порхали фиалки, до сих пор я не знал еще любовных игр, я любил Лию, но она была вся в своей музыке, для нее не существовало ничего другого кроме пения, по правде говоря, в детстве она была другой, и я не мог забыть того прелестного местечка у нее между ножками. А тем временем Волошка уже стягивала платье через голову, и я пожирал ее расширенными от страсти глазами, потому что, сбросив платье, она не остановилась и сняла все остальные одежки, тогда и я начал раздеваться, в голове шумело, я думал: вот оно наконец и произойдет то, о чем ты столько мечтал, но одно дело – мечтать, а другое – воплотить в жизнь. От волнения я весь дрожал, и когда мы голые сплелись в единое целое, я был благодарен Волошке, что она сама направила меня в себя, но это длилось недолго, считанные секунды, и я видел, что, измазав ее всю, я не удовлетворил ее, а только раззадорил, и я съежился, свернулся клубочком, припав к ее груди, и замер, не знаю, сколько мы пролежали в полном молчании, мне было стыдно, но я ничего не объяснял, а вскоре ее рука скользнула ко мне, и я почувствовал ее игривые пальчики, трепещущие и ловкие, они оживили меня, и я снова проник в нее, и на этот раз это продолжалось дольше, значительно дольше, и я кончил только тогда, когда услышал ее стоны, ощутил ее восторг и удовлетворенность. Потом я налил себе и ей смородинового вина, мы выпили, и она, лежа передо мной во всей своей роскошной наготе, сказала каким-то отсутствующим потусторонним голосом, обращенным даже не ко мне, а куда-то в потолок:

– Это я буду стрелять.

Я разинул рот, но не проронил ни слова, мне показалось, что любые слова будут лишними, я вдруг почувствовал свою мизерность, незначительность и ничтожность, ведь кто я такой, я – никто, а она – героиня, она решилась на атентат, она, возможно, отправляется на смерть, а я, мужчина, только и всего, что подам условный знак. Как же так случилось, что на это дело отправили именно ее, а не кого-то из парней?

– Ты наверняка думаешь, почему именно я? – сказала она, но ответа не ждала, и сразу продолжила: – Это очень просто. Я хорошо стреляю. Я в Пласте с детства, стреляла из лука, самострела, а потом из револьвера. Но не это главное… А то, что я уже дважды привела приговор в исполнение. Но это для меня всегда большие переживания. Стрелять в человека трудно… Может, на фронте это не так… На фронте я могла бы быть такой же, как София Галечко[72], рубить шашкой и стрелять во врага… Но когда целишься в человека, который этого не ожидает… который идет себе, ни о чем плохом не думает… это непросто… Накануне, вот как сейчас, состояние у меня жуткое, но ласки и вино помогают мне все это пережить.

Тут у меня закралось печальное подозрение, что меня использовали, что я сыграл роль некоего охлаждающего компресса, но я возмущаться не стал, ведь в конце концов когда-нибудь это должно было со мной произойти, так почему оно не могло произойти именно сейчас и именно так, я прижал к себе ее податливое тело, и мы лежали, каждый погруженный в свои мысли, пока не заснули. Но до этого она еще сказала:

– Гарбуз… Что это за кличка? Какой из тебя Гарбуз?

– Я хотел быть Хреном, но не получилось.

– Ну, да, Хрен уже есть. А я – Люция.

Она это сказала так, будто уже прощалась с жизнью, тогда я тоже назвал свое имя, и подумал, что мы с ней как гладиаторы перед выходом на арену. Утром я проснулся от какого-то звука, будто хлопнуло что-то, Люции рядом не было, зато я нашел записку, где сообщалось, что ей необходимо уладить кое-какие дела, завтрак на кухне, а ключ я должен оставить в водосточной трубе. На кухне меня ждали яичница, хлеб, масло, свежесваренный кофе и молоко, а еще несколько баночек с вареньем, рядом с ними рукой Люции было написано: «Это все моя продукция. Ты должен все это попробовать. Я проверю». Варенья я не любил, но чтобы сделать приятное Люции, попробовал из каждой баночки по пол-ложечки. Интересно, куда она так торопилась? Ведь атентат запланирован на вечер. Я завтракал не спеша, какая-то сила удерживала меня на месте, мне было уютно в этом доме и хотелось оставаться тут как можно дольше, ведь неизвестно, попаду ли я сюда еще когда-нибудь после этого атентата. В окне я видел яблоню и сороку, которая вила гнездо, она куда-то исчезала на мгновение, а вернувшись, ловко устилала своим клювиком мягкую постельку на мастерски переплетенных ветках, это, наверное, какая-то сумасшедшая сорока, потому что вьет гнездо среди лета, но чему тут удивляться, если среди людей встречаются сумасшедшие, то почему бы им не быть и среди птиц… Я смотрел в окно, и мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось, это утро и завтрак, и какая-то неизбывная тоска закралась мне в душу, я вдруг почувствовал, что не хочу, ни за что не хочу куда-то идти, хочу остаться здесь, в этом доме, и переждать все. Но что-то, что было сильнее меня, подняло меня и увело прочь.