Он послушный, потому что совсем недавно проснулся. Генри разворачивается и садится в постели.

Два, пожалуйста, говорит он.

С джемом? спрашивает Джордж.

Нет, с маслом, а потом с чем хочешь, отвечает он.

Я принесу два, говорит Джордж. А когда съешь их, мы с тобой прогоним скуку прочь.

Генри отрицательно мотает головой.

Я не имел в виду скуку, говорит он. Я хочу, чтобы мне было скучно. А не выходит. Но я вот этого не хочу — того, что во мне вместо скуки.

Джордж кивает.

Ладно, Генри, говорит она. А фотографии не трогай, пока меня не будет. Я серьезно говорю.

Джордж идет вниз и делает один тост. Толсто намазывает его маслом, а потом сует нож, измазанный маслом, прямо в джем, даже не вымыв, потому что все равно никто не заметит. Делает она это именно потому, что никто не заметит, что теперь она может оставлять следы масла в каком угодно джеме до конца своих дней.

Когда она возвращается наверх, Генри уже спит. Джордж знала, что так и будет. Она вынимает из его руки фотографию, которую брат отодрал от стены (на ней мать-подросток сидит на конном памятнике в эдинбургском парке прямо за спиной того, кому поставлен этот памятник) и приклеивает на место (она расположила фото не в хронологическом порядке).

Она садится на пол, прислоняется к своей кровати и начинает жевать тост.

Тут так скучно, говорит она в Италии, в каком-то палаццо, тем наигранно-детским голоском, каким обычно говорят в таких играх.

Только ты способна войти во дворец, специально предназначенный для развеивания скуки, и непременно сказать что-то подобное вслух — наверно, ты каким-то образом по-особому понимаешь природу вещей, если тебе здесь, видишь ли, скучно, говорит мать.

Но Джордж играет в игру «в чем смысл искусства?» Может, мать не поняла, что дочь просто шутит.

Тут во всем палаццо никого нет, кроме нас, говорит она и продолжает тем же голосом. Какой смысл во всем этом, какой смысл? Для чего оно? Какой толк от искусства?

Искусство ничего не изменяет[24] — но таким образом, что кое-что меняется. (Это один из «подрывных» постов матери, который шире всего распространяли в Твиттере.) Это очевидно.

Но это семейная игра. Они играют в нее уже много лет. В нее играет отец, он таким образом смешит Генри всякий раз, когда мать ведет всех их в галерею. Он изображает слегка умственно отсталого человека. У него это выходит настолько естественно, что посетители галереи оглядываются на него, но тут же быстро отводят глаза — а вдруг у него в самом деле проблемы с головой.

Но в этом случае от искусства в зале палаццо действительно кое-что происходит — мать буквально на глазах взбадривается, она несколько дней назад видела фото в журнале по искусству, там была одна картина из этого дворца: синяя, а на ней стоит мужчина в рваном белом одеянии, подпоясанном старой веревкой. Мать увидела это фото, и мужчина ей так понравился, что она сразу перестала грустить (уже несколько дней она была в плохом настроении, потому что пропала ее подруга Лайза Голиард), а затем объявила за семейным завтраком, что все едут с ней смотреть эту картину в оригинале. На следующей неделе, и она уже забронировала номер в гостинице.

Нэйтен, ты можешь взять выходные среди недели? спросила она.

Не-а, сказал отец.

Ну, хорошо, сказала она. Не обязательно, чтобы ты посмотрел эти картины вместе со мной. Джордж, а ты можешь не ходить в школу со среды до пятницы?

Я должна согласовать этот вопрос со своей секретаршей, сказала Джордж, а то у меня много дел. И считаю своим долгом напомнить, что сейчас запрещено забирать детей из школы за исключением каникул.

Как твое горло? спросила мать.

Очень-очень болит, сказала Джордж. Должно быть, инфекция. А куда мы поедем?

Это где-то в Италии, сказала мать. Генри, а твое горло как?

Мое горло очень хорошо, спасибо, что спросила, сказал Генри.

Генри, да ведь у тебя горло страшно болит, сказала Джордж.

Правда? отозвался Генри.

Иначе в Италию не поедешь, сказала Джордж.

А она полезна для горла? спросил Генри.

И теперь, в палаццо, когда Джордж смеха ради спрашивает, в чем смысл искусства, Генри, будто и в самом деле воспринимает ее слова серьезно, отвечает:

Оно красивенькое!

Генри, наверно, вырастет геем. Хотя зала эта и в самом деле симпатичная. По крайней мере, в том конце есть на что посмотреть, а может, там просто светлее, чем в других местах. Мать через всю залу идет туда. Ощущение такое, будто мать — что? Молния ударила? Она и сама блестит, сияет с тех самых пор, как они приземлились в этой стране, открылась дверь самолета и в них влетел теплый воздух. А когда они вошли сюда, то она еще ярче засияла.

Хотя когда другие люди не понимают твоих шуток, от этого становится не по себе и досадно, но Джордж с этим справляется. Она снова становится собой.

Ты про это место говорила в машине? спрашивает она. Моральная дилемма — это здесь?

Мать молчит.

Она смотрит.

Джордж тоже смотрит.

В зале тепло и темно. Нет, не темно — светло. Нет — и темно, и светло одновременно. Это большая бальная зала, в которой все стены — одна сплошная подсвеченная картина.

Больше ничего в этой зале нет, только низенькие скамеечки, чтобы сидеть и смотреть на стены, а в углу пожилая женщина (смотрительница?) на складном стуле. А за пределами этого — только картина. Ее невозможно окинуть одним взглядом. Она занимает ползала. Вторая половина — вылинявшая, тусклая картина, или даже не картина. Но что точно есть в зале — так это жизнь, которая до того кипит, что похожа на настоящую, по крайней мере, та часть, что в дальнем углу. И люди на широкой синей полосе, которая тянется по стенам примерно посередине, через всю картину, деля ее на верх и низ, они, эти люди, летают или просто ходят по воздуху, особенно в более яркой части.

Это похоже на гигантский комикс. Но кроме того, это — искусство.

Там есть утки. И мужчина, который сжимает пальцы на шее одной из них. Вид у утки сильно удивленный, будто она вот-вот скажет: какого х…! Над утиной головой абсолютно непринужденно сидит другая птица. Сидит она рядом с мужчиной и смотрит, как тот душит утку, будто ей это действительно ужасно интересно.

Но это —