Старый Викинг, с которым Комендант проводил теперь львиную долю времени, диктуя доклады, письма, а также всё то, что мы простодушно считали необходимым для управления юной, только создаваемой страной, однажды передал Капуа Смерти слова Коменданта, изрёкшего со вздохом за игрой криббидж, что большой город предполагает большое одиночество. Я сразу понял, какая затея стоит за этою фразой: сперва превратить каторжную колонию в город, а затем, чуть позднее, преобразовать его в сплошную тюрьму.

Замыслы Коменданта, как всегда, превосходили наши возможности. Ему хотелось возвести город, где будет царить тишина. Он мечтал, чтобы люди там перестали разговаривать и начали общаться через посредство сложной системы письменных посланий. Их надлежало сворачивать в трубочку и помещать в небольшие деревянные цилиндры, кои продвигались бы под действием сжатого воздуха по длинным трубкам, а затем выплёвывались адресатам.

Помимо чисто технических трудностей, которые уже сами по себе делали невозможным претворение в жизнь сего проекта, имелось ещё одно препятствие, о коем было со всей почтительностью доложено Коменданту, когда тот сидел в одиночестве на голом каменном полу своей тёмной кельи, и состояло оно в том, что едва ли в будущем люди согласятся жить в мире, где стерильные средства коммуникации исключают необходимость личных встреч и даже лицезрения друг друга.

«Речь дана людям, дабы скрывать мысли», — объявил Комендант, ибо теперь его высказывания являли собой бесконечную цепь афоризмов, а некоторые свидетели даже утверждали, будто видели своими глазами, как золотая маска скалилась в полумраке не то кельи, не то камеры, когда он их изрекал, а покрытые птичьим пухом эполеты хлопали при этом, словно настоящие крылья.

Комендант заспорил и развёл руками, точно стремясь обхватить всю свою комнатёнку, и объявил, что это и есть наше общее будущее, и сие утверждение показалось присутствующим настолько смехотворным, до такой степени нарочито неверным, что никто более не решился высказаться, и сподвижники Коменданта вообще уже не заговаривали с ним на данную тему до конца дня. Его оставили сидеть одного в промозглой камере-келье, где в воздухе так и витала простуда, — пускай себе выдумывает всяческие нелепицы и оттачивает свои афоризмы, без которых ему никак не оправдать такого изобилия чепухи и бессмыслицы в его голове.

Когда же зловещая тень, отбрасываемая Великим Дворцом Маджонга, стала отступать, по мере того как он ветшал и осыпался, Комендант почувствовал, что надвигается тень иной беды, и оная не заставила себя ждать, накрыв не только Сара-Айленд, но и всю Землю Ван-Димена. Никто не смог бы сказать, будто её отбрасывало нечто действительно существующее в природе, но всё-таки незримое присутствие сего грозного нечто ощущалось, причём повсеместно, давая почву бесчисленным слухам.

И звалась эта тень Мэтт Брейди.

«Мэт Бреди» — можно было прочесть почти в каждой камере, на стене из мягкого песчаника. Рядом же каторжники, как правило, выцарапывали: «ОСВОБОДИТЕЛЬ». Так окрестили блистательную легенду про обитающего в буше разбойника, улизнувшего с четырнадцатью своими товарищами из колонии Сара-Айленд на китобойном судне, завладеть коим помогли лоцман Лукас и некий стражник. Несмотря на то что за беглецами гнались по пятам, они, идя под полными парусами, обогнули добрую половину Земли Ван-Димена и приплыли в Хобарт, где сошли на берег и в скором времени составили самую знаменитую и грозную шайку. Её страшились, ею восхищались. Там, в восточной части острова, краю диком и малоосвоенном, населённом как отбывшими срок, так и продолжающими тянуть его каторжниками, этими овцеводами-пастухами, а также дикарями, которые и давали пристанище пришельцам, кормили их и, если понадобится, укрывали, а ещё снабжали последними новостями, члены шайки чувствовали себя как рыбы в воде.

До нас доходили слухи о великом брожении, охватившем Землю Ван-Димена, и о том, что всё больше каторжников ударяется в бега, дабы присоединиться к той или иной разбойничьей ватаге, численность коих уступала разве что их жестокости; то же самое сообщалось и в поступающих к нам официальных реляциях. По счастью, многие разбойники занимались скорей бессмысленными зверствами, чем настоящими грабежами, однако же основным результатом их бесчинств стало то, что власть английского закона в здешних краях серьёзно пошатнулась.

И вот извольте: Земля Ван-Димена, кою властям так хотелось видеть эдакой Англией, перенесённой под южное небо, быстро превращается в чудовищный мир, где всё перевёрнуто вверх дном, а население оной, преимущественно состоящее из бывших и нынешних каторжников, всё больше и больше склоняется к тому, чтобы рассматривать Брейди в качестве истинного повелителя сего нового мира.

Остров ждёт.

Перед лицом крепнущего могущества Брейди, а следовательно и растущего своеволия колонистов, народа беспокойного и необузданного по самой природе своей, не говоря уже о непрекращающейся войне с дикарями, зажиточные поселенцы-хозяева начинают покидать свои фермы и уходить в города.

Брейди же, чья сила всё время множится, преследует их по пятам — неумолимый, словно сам губернатор Артур, и такой же мастер делать публичные жесты.

Вот невысокий, щегольски одетый человечек едет по Хобарту на великолепном чалом коне; доехав до главной улицы, он вешает объявление, предлагающее награду за голову губернатора Артура. Внизу подпись: «Мэтт Брейди, король лесов». Далее этот разодетый в пух и прах коротышка трогает поводья и, развернув коня, широко улыбается, затем снимает шляпу и взмахивает ею, приветствуя обступивших его зевак. Толпа бурлит вокруг него, а на краю этой стремнины вдруг возникает водоворот, где то и дело всплывают товары, недавно смытые штормом с затонувшего корабля.

Проходит совсем мало времени — и вот уже ни стремнины, ни водоворота.

Награда за голову лиходея всё возрастает. Всё больше денег обещается за любые сведения о Брейди. Ищейки губернатора Артура повсюду — он создал постоянно ширящуюся сеть доносчиков, от которых не ускользнуть никому; опираясь на доносы шпионов, подручные губернатора угрожают и шантажируют — словом, плетут настоящую паутину. Грязные улицы Хобарта залиты кровью губернаторского террора. До четырнадцати пар ног каждый день танцуют в воздухе джигу, и до четырнадцати пар вонючих, полных дерьма штанов бросают в ямы вместе с их вздёрнутыми за шею и наконец успокоившимися обладателями и засыпают землёй.

А между тем Мэтт Брейди овладевает сердцами дам — благодаря тому, что никогда не использует в отношениях с ними преимущества своего положения, не упускает случая выставить их отяжелевших мужей и отцов дураками, коими они, без сомнения, и являются, и завлекает в свои гибельные сети улыбкою, обходительностью и шикарным нарядом: тёмно-красным жилетом, невероятными парчовыми бриджами, пером страуса эму на шляпе и золотой цепью с усеянным алмазами крестом на шее. Он связывает их запястья шёлковыми узлами и оставляет наедине с желаньями, память о коих они унесут с собой в могилу как самые яркие мгновения их жизни. А то, что он никогда не носит оружия, — и это в стране, где любой свободный человек не просто вооружён, но почитает делом чести когда-нибудь пристрелить Мэтта Брейди, этого поганого пса, — окружает его ореолом неуязвимости и веры в его счастливую звезду.