сексуальной жизни, оно приветствовало поэзию, свободу, женщин и радости, а из изначального манифеста Первой Ремонстрации сохранило лишь первый пункт – против вмешательства религиозного мира в работу правительства, второй – против массовых религиозных собраний, и четвертый, который призывал отдавать предпочтение миру, а не войне. Отряды головорезов старого режима отступали в беспорядке. Этот режим казался всемогущим, непобедимым, но в конце концов весь его аппарат рассыпался за считаные дни и развеялся, подобно пыли, продемонстрировав, что прогнил изнутри, а потому, когда его столкнули, оказался слишком слаб, чтобы выстоять.

Царь у себя во дворце, сбитый с толку быстротой происходящих событий, услышал голос, который он считал голосом своего собственного гения, он прошептал ему в ухо:

“Ты справился”.

“Да-да, – убеждал он себя, – я справился”.

В Биснаге наступил новый день. Пампа Кампана покинула свой альков и вышла на дневной свет. Маскировкой – аджнятвасом – ей служил ее собственный облик. В годы второго золотого века, последовавшие за великой Сменой и вознесением членов “Ремонстрации” до видных постов в городском правительстве, Пампа Кампана была неузнаваема, все воспринимали ее как женщину лет двадцати пяти, и лишь узкий круг приближенных знал, что она – великая основательница города, чей возраст приближается к ста десяти годам. Астролог Мадхури Деви, ее ближайшая наперсница, а ныне еще и один из высших лидеров “Ремонстрации”, член царского совета, рекомендовала царю свою подругу как женщину выдающихся качеств, которую следует нанять на работу во благо государства.

– Как твое имя? – спросил Дева Райя, когда к нему доставили Пампу Кампану.

– Пампа Кампана, – ответила Пампа Кампана.

Дева Райя захлебывался от смеха.

– Это отлично, – кричал он, вытирая глаза, – да-да, юная леди! Ты – моя бабушка, конечно же да, и тебе повезло – я не разделяю отцовских обид, но нам в команду нужен мудрый матриарх, такой, как ты.

– Нет, Ваше Величество, благодарю вас, – надменно отвечала ему Пампа Кампана. – Во-первых, если вы не верите мне сейчас, когда я никто, то вы не будете доверять мне и когда я сделаюсь вашим советником. А во-вторых, моя подруга Мадхури Деви, астролог, сказала мне, что мое время еще не пришло, что пройдет еще несколько десятилетий, и лишь потом я сделаюсь женой другого царя. Ни при каких условиях я не могу выйти за вас замуж, поскольку это будет инцест.

Дева Райя снова залился раскатистым смехом.

– Мадхури Деви, – кричал он, – у твоей подруги отличное чувство юмора. Быть может, она согласится присоединиться к нам в качестве придворного шута? Много лет я так не смеялся.

– С вашего позволения, Ваше Величество, – произнесла Пампа Кампана, стараясь не выдать обиды, – я бы хотела уйти.

Правление Девы Райи стало для Пампы Кампаны временем большого успеха, и она вполне могла бы по праву гордиться этим. Однако описывая это время в своих стихах, она остается жестоко самокритичной.

“Я начинаю чувствовать, – писала она, – что я больше, чем один человек, и что не все эти люди достойны восхищения. Я – мать этого города (пусть лишь немногие верят, что это так), но нахожусь вдали от своих собственных дочерей, и в разлуке с ними я совершенно перестаю ощущать себя их матерью. Идут годы, а я не знаю даже такой малости, живы они или нет. Как выглядят пожилые женщины, которыми они стали, если все еще живы, зеленоглазые пожилые женщины, которых я не знаю и которые, в свою очередь, не знают меня, пусть я каким-то чудесным образом и остаюсь той, кем была жизнь назад. Эта женщина, человек, чье отражение я вижу в воде или зеркале, мне и самой неизвестно, кто она. Моя дочь Йотшна задала мне этот вопрос: «Кто ты?», и я не смогла на него ответить”.

“Эта вечная юность – своеобразное проклятие. Эта способность влиять на мысли других и изменять историю – еще одно проклятие. Волшебство, чары магических семян и метаморфоз, пределов которым я сама не знаю, – третье. Я – призрак, заключенный в теле, которое отказывается стареть. Видьясагар и я – мы, по большому счету, одинаковы. Мы оба – призраки самих себя, потерявшие себя внутри. Что мне известно – так это то, что я – плохая мать, и все мои сыновья и дочери с этим согласятся. Порой мне кажется, что я не человек вовсе, что меня больше нет, что больше не существует того «я», с которым я могла бы себя соотнести. Быть может, мне следует взять новое имя – или много новых имен – для того бесконечного будущего, что простирается передо мной. Когда я называю свое имя, то не верю в это сама, потому как я конечно же невозможна”.

“Я тень или я сон. Однажды ночью, когда тьма развеется, я могу просто оказаться частью этой тьмы и исчезнуть. Нередко я ощущаю, что это было бы не так уж и плохо”.

В день, когда умер Видьясагар и город погрузился в траур и молитвы, Пампа Кампана, охваченная меланхолией иного рода, впервые посетила питейное заведение под названием “Кешью” и заказала там кувшин крепкой фени, которую когда-то давно Халея Коте пил в компании будущего царя. Она опустошила половину кувшина, когда к ней подошел человек с зелеными глазами и рыжими волосами, смотревшийся здесь чужеземцем.

– Прекрасная дама вроде вас не должна сидеть здесь с кувшином, полным одинокой тоски, – произнес мужчина с сильным акцентом, – если позволите, я хотел бы облегчить ваш груз.

Она пристально его осмотрела.

– Это невозможно, – удивилась она, – ты давно мертв. Я тут единственная, кто не умирает. – Уверяю вас, что я жив, – отвечал незнакомец.

– Не будь смешным, – попросила она, – тебя зовут Доминго Нуниш, это мне известно потому, что мы многие годы были любовниками, и твое появление вызвано алкоголем, потому что тебя совершенно точно давно нет на свете.

И с ее языка почти сорвалась следующая фраза, но так и осталась несказанной: “кстати говоря, ты отец трех моих дочерей”.

– Я слышал имя Нуниша, – с восхищением отвечал незнакомец, – он был одним из первопроходцев, проложивших сюда дорогу моему бизнесу. Но он – человек из далекого прошлого, слишком далекого для тебя, конечно. Я тоже португалец. Меня зовут Фернан Паес.

Пампа Кампана осмотрела его еще пристальнее.

– Фернан Паес, – повторила она.

– К вашим услугам, – заявил он.

– Это безумие, – сообщила она, – в самом деле как две капли воды.

– Вы позволите мне присесть рядом с вами? – поинтересовался он.

– Я слишком стара для тебя, – ответила она, – но я здесь тоже в своем роде иностранка. Никто не узнает меня. Я