стрижками за 200 долларов и еженедельным маникюром. У меня создалось чувство, что если слегка стукнуть по нему молотком, то он развалится на кусочки, словно старый прогнивший дом, у которого на скорую руку отреставрировали фасад. Меня не удивило бы то, если бы я узнал, он был или до сих пор остается профессиональной моделью, хотя вряд ли он принадлежал к этой профессии. Но оказалось, что у него вообще не было профессии.

Он жил на Палм-Бич в особняке с двадцатью комнатами, слугами и гаражом на четыре машины. Его жена Лорен была из тех, чьи фотографии моя жена Кэрол видела не только на первых страницах Miami Herald, но также и в статьях о высшем обществе Флориды, которые печатаются в Vogue и Vanity Fair. У них был еще один дом на Барбадосе, квартира в Лондоне, временное пристанище в Ныо-Йорке. Кроме того, у них было двое детей — девятнадцатилетняя Стэси, которая училась на втором курсе университета Веллесли и, если верить Джону, пользовалась большой популярностью в обществе молодых людей, а также двадцатипятилетний Ральф, который заканчивал юридический факультет и рассчитывал получить место судьи в Верховном суде. Правда, Джон был не слишком оптимистично настроен по поводу шансов сына.

— А что вы можете рассказать о себе? — спросил я. — Ваши родители живы?

— Умерли. Мать восемь лет назад, а отец — десять.

— У вас с ними были хорошие отношения?

— В общем, да. Они вели активную светскую жизнь. Когда я был ребенком, меня воспитывали няньки, но мама с папой часто брали меня с собой в поездки. Лет с двенадцати они иногда позволяли мне ужинать с ними, когда приглашали гостей. Разумеется, когда мы были втроем, мы ужинали вместе, но такое случалось нечасто.

— А кто были эти гости?

— Естественно, их друзья, в основном, соседи. Когда они приходили на ужин, я тоже там присутствовал. После ужина они любили играть в бридж, но к тому времени меня укладывали спать. К нам также приходили гости, с которыми у родителей были деловые отношения. На таких ужинах мое присутствие строго воспрещалось. Отец называл себя «международным финансистом», хотя я тогда не знал, что это означает. У нас дома появлялись разные банкиры, даже заезжал свергнутый диктатор одной южноамериканской страны. Иногда у нас гостили европейские снобы. Однажды к нам заглянула сама Маргарет Тэтчер, — между прочим, очень кстати.

— Еще бы! Но для маленького мальчика не совсем кстати.

— Вообще ничего хорошего, — сказал Джон. — Я всегда чувствовал, что эти деловые люди гораздо важнее для отца, чем я.

— А для матери?

— Для нее отец был важнее меня.

Это было сказано с некоторым юмором, но я чувствовал, что за этим юмором скрывается боль. Его мать сосредотачивала свое внимание не на нем, а на отце.

— У вас есть братья и сестры?

— Я — единственный ребенок. У них не было времени на то, чтобы пренебрегать больше чем одним ребенком.

— А друзья детства?

— Десятки знакомых, но ни одного близкого друга. Мои родители устраивали для меня пышные дни рождения, куда мог прийти любой ребенок Флориды, но я быстро понял, что дети приходили туда не потому, что я был им близок, но из интереса, — чтобы вкусно поесть и покататься на пони. Даже мои школьные товарищи были только товарищами. Всех их тоже холили, лелеяли и пасли, не давая возможности поозорничать. Даже сейчас я испытываю зависть, когда слышу об уличных шайках и исправительных заведениях для несовершеннолетних. Сдается мне, что этим мальчишкам больше повезло, чем мне.

Я понял, что за его иронией скрываются глубокие раны. Тяжело быть «вещью» для родителей. Из записей, сделанных моим ассистентом, когда Джон записывался по телефону ко мне на прием, я узнал, что он давно не ощущает себя счастливым человеком, хотя к психотерапевтам ни разу не обращался. Тогда я решил поинтересоваться, какой особый случай побудил его обратиться ко мне.

— Значит, вы росли в одиночестве? — спросил я.

— Совершенно верно. Я был как гобелен на их стене, сотканный с великим мастерством, но являющийся не более чем украшением. — Тут он на мгновение задумался. — Тем не менее, я верю, что они по-своему любили меня.

— Не ведь вы могли сбежать от них, поступив в университет?

— Конечно. В университет Южной Калифорнии.

— Ваша жизнь изменилась?

— Я учился там всего три месяца.

— Вас отчислили?

— Да нет, сам ушел.

— Почему?

— Учиться было трудно.

— Вы ненавидели учебу?

— Я не мог учиться. Для меня в учебе не было никакого мотива. Я с невероятным трудом брал в руки книгу или пробирку.

— А просто учиться ради того, чтобы получить диплом?

— Зачем мне диплом, когда я не собирался работать.

— Значит, уже в восемнадцать вы задали направление своей жизни?

— Сознательно — нет. Подсознательно — да.

— А вам не приходило в голову учиться просто ради удовольствия? Ради интеллектуального наслаждения?

— Я не испытываю ни радости, ни восторга, когда что-то изучаю.

Это меня начало раздражать.

— Неужели ничто вас не интересует?

— Интересует многое, но не более чем в течение месяца. Уйдя из университета, я перепробовал себя во многих сферах: недвижимость, банковское дело, продажа автомобилей Порше и спортивных товаров. Любые мои попытки заканчивались ничем.

— А что думали на этот счет ваши родители?

— Не думаю, что они об этом знали. На самом деле, им было все равно. Видите ли, когда мне исполнился двадцать один год, начали поступать средства в мой доверительный фонд. В год по чайной ложке. И этого мне хватало, чтобы сводить концы с концами. Я снял дом в Малибу и посвятил себя единственному своему интересу, своей страсти, которая преследовала меня с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать.

— И что это за страсть?

— Девушки. Женщины. Женские формы. Женская плоть, — улыбался он. — Как я уже говорил, я одержим этим с пятнадцати лет.

— Значит, у вас были любовные романы…

— Вот именно. Знакомства на одну ночь, флирт, если это называть своими именами. Я никогда не платил за секс ни проституткам, ни девочкам по вызову, но мои девочки стоили дорого. Я устраивал шикарный ужин, дарил красавице какую-нибудь безделушку, ну и на худой конец отвозил домой на лимузине.

— Сколько их было у вас?

— Сотни.

— И как долго длились серьезные отношения?

— Обычно меня хватало не больше чем на месяц.

— Но ваша жена…

— Лорен? Конечно, она была одной из тех красавиц, иначе я не женился бы на ней.

— Как давно вы женаты?

— Двадцать шесть лет.

— Очевидно, вы намного увеличили этот срок.

— Не совсем так. Это правда, что мы давно женаты,