Она всхлипывала, она рыдала – ужасно. Я зажмурилась, стараясь не думать, что Лана Пауэрс проделывала со своей плотью и кровью. Я не хотела об этом слушать, но Лиза продолжала как заведенная. Ей нужно было выговориться – так почему бы не безликой незнакомке на другом конце провода? Это называется исповедью, но я не священник. Я этого не хотела – но я сама напросилась.

Голос ее дрожал, речь становилась бессвязнее – алкоголь брал свое:

– С твоей… подругой… он… так же? В этом все дело? Не позволяй ему, дорогая, ни за что. Внутри он… очень плохой человек. И не слушай, что он говорит. Сплошная ложь. Мне пришлось его выгнать, пришлось… у меня дети. Он психанул, просто с катушек слетел. Говорил, что его никто еще не выгонял – это невозможно, так не должно быть. Кучу всего… Перепугал меня до полусмерти… Ну а что мне было делать? Он больной на голову, честное слово. Если не веришь – проверь его спортивную сумку, он всегда ее с собой носит, – порно-журналы, сплошное жесткое порно, и даже хуже. Посмотри, я не вру.

Жесткое порно? Садомазо? Блядь, о чем еще я не догадывалась? Черная волна подозрений захлестнула меня. Джейми… О боже. Так вот о чем она пыталась мне рассказать?

Лиза слегка успокоилась и зажгла очередную сигарету. Я бы тоже не отказалась.

– Послушай, может, конечно… зря я… с тобой говорю, и не стоило мне пить… дешевый портвейн, ну да ладно… Шон никогда не бросит Лану – он ее раб, типа того. Его отец знает, что все как-то не так, но Лана для него просто ангел во плоти, и мать он расстраивать не хочет. Хотя что это за мать – только и делает, что молится, детей защищать ей некогда. Поэтому отец так не любит Шона – винит во всем его. Шон ему противен. Поэтому он нянчится с двумя девочками, а Шона к себе не подпускает.

Теперь она хрипло шептала, я с трудом разбирала слова. Я покрепче сжала трубку – я одна в старом доме, и мне страшно.

– Мне другое любопытно – что произошло в гостинице с Ланой и ее погибшей подругой. Он ведь тоже там был, Шон… Он мне тогда ночью сказал… Потому все и отрицал утром. Он был еще ребенок, но он там был как пить дать. А отец потом все замял. Вот именно…

Вдруг ее голос похолодел – она слишком далеко зашла, слишком много сказала. И вновь со мной заговорила жесткая, агрессивная женщина. Я поняла, что разговор окончен. Она затянулась сигаретой, а потом резко бросила:

– Послушай, я тебе все рассказала. Мой тебе совет: гони его, пока он тебя не покалечил, или не ограбил, или и то и другое. Я… я не хочу больше о нем слышать. Я тут ни при чем… Может, зря я с тобой говорила… Не звони мне больше, ясно? Никогда. Я хочу о нем забыть, понятно? Хватит, меня не касается.

Бип-бип.

У меня подкатило к горлу, и я еле добежала до туалета.

В ту ночь, больная и изможденная, я провалилась в сон, точно в колодец, сквозь запекшуюся тьму в бездну кошмаров.

Мне снилось, что я бегу по равнине, покрытой вязкой кровью, я в этой крови по бедра. В свинцовых небесах с пронзительными воплями кружат стервятники, отъевшиеся на мертвенно-бледных трупах детей. Равнину освещает болезненная луна, сея повсюду серебристые всполохи. Я в ужасе, в панике, сердце вырывается из груди, губы растянуты в безмолвном крике. За мной гонится огромный черный ангел, черный – словно обугленный. Его кожа, покрытая сетью кровавых рубцов, потрескалась и обгорела. Я бегу, но ноги вязнут в густой крови, и страшный ангел настигает меня. В изуродованной руке он сжимает нож, нависает надо мной, и я вижу лицо Шона. Он толкает меня в ледяную кровь, я барахтаюсь и кричу, и лицо ангела превращается в лицо Джейми, она блаженно улыбается и вонзает в меня клинок.

Я проснулась, рыдая в подушку. Я не плакала долгие годы – с того дня, когда зарыдала от счастья, приехав в этот дом. Я была больна, выжата как лимон.

Натянув штаны и два свитера, я проглотила миску хлопьев и отменила все встречи на неопределенное время. Наверное, голос у меня звучал жутко, потому что мистер Фаррер промолвил только: «Поправляйся».

До обеда я как ненормальная убиралась в доме. Я поняла, что пора завязывать, когда заметила, что расставляю приправы в алфавитном порядке. Облачившись в новый белый пуховик и запихав дреды под старую шерстяную шапку, я прошла мили две до города. За руль я сесть не решилась – только аварии нам и не хватало. К тому же физическая нагрузка и прогулки помогают мне сосредоточиться. Нужно было привести мысли в порядок, чтобы потом, когда Шон и Джейми вернутся, я была спокойна и готова действовать.

Я спускалась с холма, с неестественным вниманием изучая окружающее. Замедлив шаг, я тащилась мимо гор фруктов и овощей, сложенных на прилавках «угловых» магазинчиков: хурма, баклажаны, странные зеленые шишковатые штуковины – не знаю, как называются; мандарины, яблоки, сливы, шпинат, зелень. От острых, сладких, пряных запахов желудок, и без того больной, переворачивался. Я шла мимо магазинов сантехники с бирюзовыми пластиковыми ваннами и всякими кранами. Мимо лавок с цветными сумочками, рюкзаками и школьными ранцами. Мимо магазинов тканей и сотовых телефонов. Такие знакомые, такие радостные в этом чистом морозном свете бледного солнца, что освещало всех нас, выглядывая из-за неторопливых облаков. Я снова готова была разрыдаться. Люди работали в этих магазинчиках, жили нормальной жизнью – почему я так не могу? Просто жить как все, обыкновенно, тратить жизнь на ерунду?

Я снова набрала скорость, из-за морозного воздуха становилось тяжело дышать. Я прокручивала в голове факты – словно колонки баланса:

1) Шон – лжец, буйный псих и жестоко изуродовал моего друга.

2) Он извращенец и садомазохист, который трахается с собственной тетушкой и, возможно, вовлекает мою лучшую подругу в свои садистские игры.

3) О господи, первых двух пунктов достаточно.

Меня волновал не садомазохизм как таковой. Многие люди играют в «свяжи меня, Брайан» с амуницией из сети порномагазинов «Энн Саммерс» и считают, что это чертовски оригинально. Некоторые заходят дальше. Тем не менее в садомазохизме по взаимному согласию существуют четкие правила: стоп-слова, ролевые игры, ритуалы. Залог безопасности игроков, если угодно. Даже та парочка, которая вчера по телику прокалывала гениталии, – то, чем они занимались, большинству людей неприятно, но они получали удовольствие. Почему или как, я не знаю – я не психиатр. Как бы грубо или отвратительно это ни выглядело, участники были счастливы.

А Шон никого не делал счастливым. Его правила – принуждение, манипулирование и жестокость. Вряд ли в его играх имелись стоп-слова – или, если уж на то пошло, милосердие. В этом вся разница: его сексуальные фантазии вертелись вокруг жестокости и насилия; густым ядовитым зельем бурлили в Шоне, отравляя всех вокруг.

Я почти добралась до центра. Вокруг, будто стрелки крокусов из земли, среди зданий шестидесятых торчали готические башни из песчаника. Пятнадцать минут за город – и я на болотах, свободная как птица.