Я рассердилась. В горле комом поднялась злость, и я, бесформенно, бессмысленно выбравшись из больничной койки, отправилась искать Джейми, мою подругу. Я вышла из палаты, отряхивая медсестер, как собака воду. Я не могла найти… Где она? Мне было так плохо. Яркий белый свет отражался от белых стен и бил в глаза. Меня тошнило от запаха дезинфекции, мешавшейся с испарениями человеческих тел. Я растерялась и вновь запаниковала. Полотенце, заботливо накрученное Джейми, размоталось, и дреды упали на лицо.

Я остановилась, сжала прядь волос и удивленно уставилась на нее. Всё вокруг отодвинулось от меня, точно волна на отливе. В ушах нарастал гул. Медсестра попыталась меня схватить, но я ее отшвырнула. Мои дреды. Я сжала их и посмотрела на руку. Ладонь была покрыта густой и липкой кровью с какими-то частицами поплотнее.

Мои волосы пропитались кровью Шона, осколками его костей, его плотью…

Я кричала и кричала, пока медсестры пытались затолкать меня обратно в палату.

Отрежьте их отрежьте их отрежьте их отрежьте эти блядские волосы отрежьте их о господи отрежьте их Джейми Джейми…

И вдруг появилась она. Ревя, как львица, что защищает детеныша, она заставила их меня побрить. Они сказали, что сначала я должна подписать бланк отказа, а то некоторые потом предъявляют претензии. Да и вообще им за это не платят. И кто такая Джейми, чтобы распоряжаться? Родственница? Простите, но…

– Выдайте, нахуй, бланк сию секунду. – Ее тихий ледяной голос вспорол их оживленную беседу.

Они выдали бланк. Я плакала, пока с меня срезали кровавую кашу. Потом волосы засунули в синий пластиковый мешок – вдруг понадобятся копам.

Нас пытались остановить, но мы доковыляли до туалета, и Джейми несколько раз вымыла мою бритую голову с мылом и вытерла бумажными салфетками, а я рыдала, уцепившись за ее талию. У меня под глазом красовался трехсантиметровый порез от осколка кости Шона, и, несмотря на все протесты персонала, Джейми сидела со мной, пока его обрабатывали. Джейми сидела со мной до приезда мамы и папы, пока не закончились расспросы и болтовня. Она сидела со мной, пока весь этот цирк бурлил и вихрился вокруг, и мы молчали, потому что нам нечего было сказать.

Врачи хотели оставить нас на ночь, особенно меня изза моей головы. Но рентген ничего не показал, поэтому мы подписали еще пачку бумаг, взяли памятку о симптомах сотрясения и выписались домой. Да, да, да. Лишь бы уехать оттуда, от всех этих людей – полицейских, медиков и прессы с их назойливым любопытством. Нам с Джейми хватает нас двоих, нам никто не нужен. Мы ни о чем не хотели говорить. Нам не нужна была их помощь. Мы хотели, чтобы всего этого никогда не случалось, хотели стереть этот кусок нашей жизни – перемотать и стереть. Мы не нуждались в банальных соболезнованиях и прочей фигне. Нам хотелось снова вернуться к нормальной жизни. Нормальной. Как раньше – как до Шона Пауэрса. Нормальной.

Но этого уже никогда не будет – и я это знала. Конечно, мы будем жить дальше – а что еще нам делать? Но мы всегда будем носить этот ком, этот булыжник под сердцем, это бремя вины. Мы не сразу поняли, кто такой Шон, и наша беспечность стоила жизни этим девушкам. И теперь мы словно беременны этой виной, и никогда ею не разродимся – мы будем носить ее вечно.

Голова раскалывалась от вороха недодуманных мыслей, внутри все горело, я ощущала себя полным дерьмом. И Джейми тоже – только она была мертвенно-бледной от истощения и не могла говорить. Мы лежали в старой свободной кровати мамы и папы, и я слышала, как Ее Светлость плачет – она не всхлипывала, ничего такого, но я ее слышала и чувствовала, как каменеет ее тело у меня за спиной.

Я хотела утешить ее – и не могла. Наконец она задремала, и я тоже попыталась заснуть, но сон не шел, и я просто лежала, дыша в такт с моей большой девочкой и повторяя одну и ту же молитву, на которую, я знала, никто не ответит:

Нормально. Я хочу, чтобы все снова было нормально. Господи, господи, господи, пусть все это окажется сном, пусть все опять станет нормально. Пожалуйста, прошу тебя… верни нам наши жизни… верни нам наши жизни… пожалуйста…