Анатолий был завсегдатаем этих вечеринок. Но, в связи со скученностью и мельканием различных лиц, он не всех помнил и оставлял в памяти. Вот и сейчас мужчина, сидевший перед ним, не вызывал никаких ассоциаций, никаких выплывающих из памяти воспоминаний. Он был ему попросту незнаком. К тому же, у Нуна всегда была очень плохая память на лица. Он знал за собой этот недостаток и старался не обижать понапрасну людей. Но так выходило не всегда. Люди раскусывали его и все равно обижались. А он страдал от этого.

— Вы же Анатолий Нун, верно? — снова сказал мужчина. — Вы ведь писатель. А я у Димки и магнитофоны толкал, и бобины. Переводчик я.

— Помню, конечно, — Анатолий покривил душой, — конечно, Дима Завадский… Павел!

— Вот и славненько! — соскочив с койки, мужчина бросился жать ему руку. С радостью Нун убедился, что тот абсолютно невредим. Единственное, что портило его, в целом, красивую внешность, была щетина.

— За что сидишь? — спросил Павел, после обмена несколькими фразами, в которых он перечислял, в основном, общих знакомых.

— Я роман написал, — вздохнул Анатолий.

— Советскую власть ругаешь? — задорно прищурился Павел.

— Нет. О Моисее.

— Это тот, который по пустыне евреев водил?

— Да, 40 лет, — Нун вдруг показалось странным пересказывать старинную библейскую легенду, и он вежливо поинтересовался: — А ты?

— Запрещенную литературу нашли, — Павел вздохнул, — в основном журналы иностранные, на немецком и французском. Я же с иностранцами работаю, переводчик в порту. Как корабль с иностранцами приходит, так меня туда сразу. У иностранцев всегда можно много чего взять. Ну, взяли меня за хвост. Следили, наверное. Или донес кто. Сразу обыск. Потом сюда.

— Понятно, — сказал Анатолий, так как история Павла была абсолютно стандартной — за литературу на иностранном языке вполне можно было загреметь в КГБ.

— А как тебя увидел — глазам своим не поверил! Сразу вспомнил, как у Димки встречались. Хорошо Димке, никто его не тронет. А мы вот сидим.

— Рано или поздно выйдем, — неуверенно сказал Нун, потому что не верил в свои собственные слова.

— Не выйдем, — в голосе Павла прозвучала жесткость, — никто нас отсюда не выпустит! Чтобы мы рассказали правду, что здесь происходит? Мы ведь расскажем…

— Что расскажем?.. — вздохнул Анатолий, отводя глаза в сторону и уже не веря, что сможет говорить.

— Правду. Как людей бьют. Как вешают лапшу на уши. Как людей ни за что отправляют в лагеря! Да еще по статье. Все говорили — Сталин, Сталин… А что творится сейчас? Знаешь, как здесь бьют? Меня, к счастью, никто пальцем не тронул. Пока. А вот соседа по камере…

— И у меня такой был! — Нун вдруг обрадовался возможности говорить, уж слишком долго он не видел человеческого лица, и только теперь начал понимать, какой потерей это было на самом деле.

А потому заговорил быстро-быстро, рассказывая страшную историю о соседе с окровавленным ртом, о котором он так и не успел ничего узнать. Павел слушал его очень внимательно, почти не перебивая. Только очень редко задавал короткие уточняющие вопросы, после которых оказывалось еще легче говорить. Анатолий говорил так долго, что у него разболелось горло. Он уже давно забыл человеческие слова.

Когда рассказ был закончен, на лице Павла появилось мрачное выражение.

— Я знаю, что делали с ним.

— Что же? — Анатолий вдруг понял, что сейчас услышит что-то очень страшное, и сердце рухнуло куда-то вниз.

— Есть у них такая пытка здесь. От других слышал. Зуб ему сверлили без наркоза. До самой кости. Сначала сам зуб раздробили, а потом в челюсть бормашину, в кость. Бормашиной! Без наркоза всякого! По живому.

— Кто сверлил? — Анатолий почувствовал, что у него темнеет в глазах.

— Стоматолог какой-то, ясное дело. Есть у них здесь такие суки, которые людей пытают. Тот сверлил, кто умеет общаться с бормашиной.

— Как врач? — Анатолию стало трудно дышать.

— Ты что, не знаешь, где находишься? Ты в тюрьме КГБ! А эти твари способны на что угодно. Я же сказал, что ты не скоро выйдешь отсюда.

— Но почему его не отправили в медпункт, почему принесли сюда?

— Для устрашения. Тебя запугивали.

— Но он ничего не говорил. Все время без сознания был.

— Без сознания был потому, что у него болевой шок. Пытали его долго. А принесли к тебе, чтобы ты видел наглядно. Скажи, тебя на допросах о чем все время спрашивали? Задавали один и тот же вопрос?

— Ну да. Задавали.

— О чем спрашивали?

— О сионистских организациях. Все время, — в памяти Анатолия вдруг всплыли все эти бесконечные допросы.

— Вот видишь! А ты что-то отвечал? Называл какие-то организации? Ну просто так, чтоб отвязаться.

— Нет, конечно! Что я, буду людей подставлять просто так?

— Но ты знаешь сионистские организации?

— Да нет никаких организаций! Просто есть люди, они собираются, изучают историю своего народа и думают, как отсюда сбежать. Из концлагеря этого. Но это не организация, просто сообщество людей, которые помогают отсюда уехать.

— Вот видишь! А ты ничего им не сказал. У них ведь все твои контакты есть — к кому в гости ходил, с кем общался. Они и просекли. И увидели, что молчишь. А так как ты впечатлительный, а они все психологи, то и на тебя решили надавить. Им удалось.

Павел был человеком из его мира. Обладая живым характером, он оказался просто отличным собеседником — с яркими, красочными описаниями прежде знакомых вещей и не ослабеваемым чувством юмора. Он умел — и это было тонкое искусство — быть серьезным там, где чувствовалась душевная тонкость или трагичность, и рассмешить там, где нужно было смешить, потому что излишняя серьезность могла обернуться бедой.

Появление Павла оказалось глотком свежего воздуха, и Нун по-другому воспринял свое заключение. Впервые в этом аду появились какие-то светлые ноты.

Они говорили часами. Казалось, Павла интересовало абсолютно все. Он постоянно задавал очень интересные, умные вопросы, и было огромным удовольствием на них отвечать. В эти дни им несказанно повезло. Ни Анатолия, ни Павла больше не вызывали на допросы, и они имели возможность разговаривать буквально сутками. Тем более, что говорить с Павлом было приятно и легко.

Павел прекрасно знал литературный мир, потому что среди всего прочего торговал и книгами, что было достаточно выгодно. Хорошие книги стоили больших денег.

Подпольный рынок книг существовал всегда, и Павел чувствовал себя в нем достаточно свободно. Впервые, в самом начале разговора, после общего знакомства, они коснулись самой спорной и щекотливой темы — о культе Сталина. Этому способствовало письмо 25-ти, о котором прекрасно знали оба.