— Это мне? Очень мило, — свысока кивнула балерина, соизволившая наконец подойти к Алене и принять из ее рук фиалки. — Вы угадали. Фиалковый цвет — мой любимый. Можем пройти в мою гримуборную.

Стремительной легкой походкой Женевьева взлетела на ступеньки и понеслась так, что Алена с трудом поспевала за ней.

В гримерной она скинула свой экстравагантный верхний наряд непонятного кроя и фасона и осталась в тоненьком фиолетовом свитере и белых атласных брючках. Алена невольно любовалась ее изумительной необычной пластикой, казалось, состоящей из одних острых углов, которые непрерывностью движений точно рождали постоянно развивающийся экзотический танец. Женевьева прочла восхищение в глазах Алены, усмехнулась и, нарочито развязно плюхнувшись в кресло, отрывисто спросила:

— Вы хотите говорить о Марии?

Алена неопределенно мотнула головой и, увидев недоумение в глазах балерины, ответила:

— И о ней тоже…

— Тогда я должна выпить виски, — сообщила Женевьева. Упругим мячиком метнулась к стенному шкафу, вынула ополовиненную бутылку и два стакана: — Разбавить содовой или минералкой? — спросила Женевьева и добавила: — Я лично предпочитаю не портить продукт. Если вы собираетесь сообщить, что вообще не пьете — со мной этот номер не пройдет. Я не какая-нибудь алкашка, чтобы керять в одиночестве.

— Тогда без разбавки, — поспешно ответила Алена.

Женевьева налила по полстакана виски и, кивнув, молча сделала два больших глотка. Достала сигарету, закурила и, подвинув открытую пачку Алене, глубоко задумалась. Какое-то время она словно не замечала ее присутствия, потом глубоко вздохнула, снова отпила приличную порцию виски и медленно произнесла:

— Мне искренне жаль всех, кто не знал Марию. На создание такой природы, наверное, были брошены самые крутые силы там, где моделируют человека. — Она подняла глаза вверх, как бы обозначая местонахождение этих высших сил. — Кристиану удалось сделать с ней то, что, как мне казалось, не по плечу ни одному смертному. Она была ему верна.

Женевьева допила виски и, плеснув из бутылки в свой стакан еще столько же, хрипло рассмеялась:

— Я прощала ей любые измены, потому что чувствовала ее. Она была чувственна и эротична с макушки до пяток. Разве такая женщина может принадлежать кому-то одному?! У нее в жизни была одна любовь, одна страсть — ее дочь. Потом возник Кристиан, и она поначалу пыталась сбежать от себя самой. Испугалась встречи с такой своей глубиной, на которой оказался невозможен еще кто-то, кроме него, и этой страстной неотвратимой любви. Она вначале просто казалась тяжелобольной, сходила по нему с ума, пыталась вытравить из себя это наваждение… а потом сдалась и ухнула, как в омут…

— А вы видели Марию после того, как они расстались с Кристианом?

— Я ее видела всегда и несмотря ни на что, — безапелляционно заявила Женевьева. — Тогда она пошла вразнос. Ей были нужны деньги для дочери. Все остальное стало неважным.

Алена взяла в руки стакан с виски, хлебнула для храбрости и спросила, глядя прямо в мокрые от воспоминаний глаза балерины:

— У Марии была сестра?

Женевьева вздрогнула, и ее черные влажные глаза заметались, как два переполошившихся ночных мотылька. Она резко встала, прошлась по комнате, зачем-то выглянула за дверь, подошла вплотную к Алене и, что-то для себя проверив в глубине ее зрачков, негромко ответила:

— Да. Но в их семье это было тайной. Вы спросите, почему я явилась исключением и была посвящена в это? Только потому, что жила в одном городе с ее сестрой, умела держать язык за зубами, безумно любила Марию и всегда могла устроить им встречу. Ваша уродливая страна сломала столько судеб, исковеркала столько жизней, что за спасение хотя бы одной из них я согласна была быть связным до конца своей жизни. Потом, впрочем, это уже и не понадобилось. Когда рухнул так называемый «железный занавес». Но для многих поезд уже ушел.

— Она очень похожа на Марию? — нетерпеливо забегая вперед, спросила Алена.

— И да, и нет. Хотя, конечно же, понятно, что они сестры. Она сводная сестра Марии, родная дочь отца, профессора Милованова. Когда родилась Мария, ей было десять лет и она жила с матерью, первой женой профессора.

— Она взяла фамилию матери? Ее зовут Марина Миловская?

Женевьева отрицательно качнула головой.

— Нет, теперь она давно Марина Эртен. В семнадцать лет она познакомилась в Москве со своим будущим мужем Морисом Эртеном. Объявила отцу о решении выйти за него замуж. А у господина Милованова защита докторской на носу, он кандидат в члены ЦК и выдвинут на соискание Государственной премии. Бедный, его, наверное, чуть инфаркт не хватил от нарисовавшейся перспективы. Все это потерять из-за замужества дочери с иностранным гражданином! — Женевьева всплеснула руками, опрокинула в себя еще виски и прошипела: — Сколько же ненависти в вашей патологической державе к своим людям, уму непостижимо! Короче, он отказался от дочери, проклял ее — и публично под аплодисменты коммунистической партии, и приватно. Ее имя стало запретным в доме профессора Милованова.

— И Ксюша ничего не знала?

— И Ксюша, — подтвердила Женевьева. — Конечно же, останься Мария жива, со временем она свела бы сестру с дочерью. Но у нее не осталось для этого времени… Лично я после смерти Марии ни разу не общалась с Мариной, она тоже не появлялась. Да и зачем? Лишняя порция боли.

Женевьева мрачно покосилась на Алену и жестко отрезала:

— Я и с вами согласилась повидаться только ради Кристиана. Он как-никак когда-то спас мне жизнь… А все эти Марины, Ксюши, ее родители и многочисленные любовники — все и всех я вычеркнула из своей жизни. Навсегда!

Женевьева придвинула к себе стакан, и Алена поняла, что у нее осталось совсем мало времени. Балерину развозило на глазах. Порывистые движения становились все более заторможенными, а в черных глазах разгорался огонек ожесточения и протеста.

— А как вы думаете, Женевьева, это совпадение, что личным адвокатом тети Кристиана был Морис Эртен? Муж Марины Миловской, — осторожно спросила Алена.

Балерина опять приложилась к виски и, откинувшись в кресле, какое-то время молча буравила Алену черным неподвижным взглядом. Потом со злобной заинтересованностью спросила:

— Ваша профессия — тайный детектив?

— Моя профессия — режиссер.

Женевьева хмыкнула и, оглядев подробно Алену с головы до ног, пренебрежительно фыркнула:

— Впервые вижу такого режиссера! Ладно. Мне-то что до того? Вас прислал Кристиан… так пусть он будет доволен вашим визитом. Нет, моя дорогая крошка, конечно, не случайно Морис Эртен сделался юристом драгоценной тетушки господина МакКинли. Чтобы вы знали и доложили об этом в своем КГБ, Марина Миловская тоже замечательный юрист, и у них с мужем своя нотариальная контора. Другое дело, что она владеет еще и магазином антиквариата. Но это иная тема. Когда тетушка пожелала наконец-то отписать свои миллионы племяннику, с подачи Марии Кристиан обратился в контору Мориса Эртена. Легкомысленная была особа, царствие ей небесное. Всю жизнь имела любовную связь со своим садовником. Этого не надо докладывать в вашем отчете о проделанной работе. — Женевьева тяжело вздохнула и с сожалением повертела в руках пустую бутылку.