Не выкручивался, не изображал из себя жертву. Хотя если судить по тому, какое решение по его жалобе принял Страсбургский суд, то он как раз жертва и есть в какой-то мере.

В «аквариуме», с той стороны, где была стена, распахнулась дверь, и будто волна поднялась – все колыхнулось, поплыло. Мужчины, в черных робах, чистых, будто только что из магазина, молодые и не очень, с лицами серыми, коротко стриженные. Сколько их за три года перевидала Ольга! Когда первый раз увидела Рассола за стеклом, чуть не расплакалась, и ему ее настроение передалось. Глаза блеснули. И, подняв трубку телефона, он принялся уговаривать ее не переживать за него. Потом, когда она привыкла к мысли, что на ближайшее время у Лехи будет такая жизнь, она спокойно приходила на свидания. Но сердце все равно сжималось от жалости к этим людям с серыми лицами.

Издалека они все казались абсолютно одинаковыми, но те, кто находился по эту сторону «аквариумного» стекла, мгновенно выхватывали в серой толпе одинаковых людей родные лица. А Ольга терпеливо ждала. У нее был жетончик с номером «13», и Покровскому уже сказали, что его место у телефона под таким же номером. Здесь все просто. На чужое место не сядешь и мимо своего не пройдешь.

Входившие в помещение для свиданий быстро определялись. И чем меньше становилась толпа у двери, тем больше Ольга нервничала.

Покровского не было.

Она уже хотела встать и бежать отсюда, как дверь открылась, и в «аквариум» запустили еще одного обитателя исправительного заведения. Опоздавшего. Он сразу увидел пустующее место у телефона и решительно направился к нему. И эти пятнадцать метров, что разделяли их, показались ей расстоянием до луны, а время, за которое он преодолел его, – вечностью. Пока он шел, она успела вспомнить всю его долгую историю с мельчайшими подробностями, а разглядеть так и не успела, потому что боялась увидеть серое лицо.

– Ну, здравствуй! – услышала Ольга в трубке. Она не заметила, как подняла ее.

– Добрый день! – Ей с трудом дались эти два слова. А ведь уже разговаривали по телефону не раз! Но там был разговор другой, а тут – глаза в глаза. Трудно это.

– Опоздал немножко… – сказал Илья и запустил руку куда-то за пазуху.

Ольга следила внимательно за ним, а движение, когда он вытащил руку на волю, пропустила. И вдруг за стеклянной перегородкой увидела цветы. Он протягивал ей крошечный букетик первых весенних пушистиков, которые в начале мая, а то и в теплом апреле вылезают по канавам и пригоркам. Костяшки пальцев стукнулись в стекло. Ни потрогать, ни понюхать…

– Вот. Других нет тут сейчас. Знаешь, как они называются?

– Знаю. Мать-и-мачеха. – Ольга улыбнулась: у нее по-детски получилось «мачь-и-мачеха». Она старательно переговорила: – Мать-и-мачеха! Все время спотыкаюсь на этом названии!

И лед тронулся.

– А я их очень люблю! С детства. Всегда собирала весной и в баночку маленькую ставила на окно.

– У нас на Севере они иногда чуть не из-под снегу вылезают! Им срок приходит расти, и они лезут, даже если еще холодно. А в конце мая растут подснежники. Это у нас их так называют. На самом деле это сон-трава – сиреневые колокольчики на серых ножках. Они мохнатые, будто в пуху. Видела такие?

– Нет!

– Сердцевина у них желтая, как шарик из шелковых ниток внутри. Они вслед за солнцем поворачиваются. Иногда идешь по лесу, по сухой после зимы траве, и ничего не видишь – они сливаются с травой. А обернешься – стоят! Сиренево-голубые, на серых мохнатых ножках, на солнышко смотрят…

* * *

…И когда он вот так ходил по лесу, по сухой траве?! Не вспомнить. Не до прогулок было. А потом далеко слишком жил от архангельских лесов. Далеко и давно. А все как вчера. Он даже помнил, как пахнут эти северные подснежники, которые правильно называются сон-травою, как будто все эти годы он проспал, и ничего не забылось, даже такая мелочь. Водой пахнут, рекой и сыростью…

– …М-да. – Илья встряхнулся, возвращаясь к разговору.

Время пролетело быстро, за болтовней про весну, про цветы. Ни о чем значимом не говорили. Да и что значимое, а что нет?! У каждого свои ценности. Главное, что увидела Ольга под конец свидания, – это лицо. Оно у Ильи было совсем не серое. Так же как когда-то у Рассола. Вот у всех – серые, а у этих – нет! И факт этот ее очень обрадовал. Глаза у него были голубые, но не киношной синевы, а какой-то северной прозрачности.

В короткой стрижке почти не видна была седина. А может, и не седина это была, а такие же, по-северному, высветленные волосы. И только тонкие полоски-лучики в уголках глаз, которые называют гусиными лапками, выдавали предательски возраст. Ольга уже знала, что Илья старше ее, старше намного. Хотела спросить, какого он года рождения, но боялась обидеть. Да и было ей все равно.

Жалко было только цветов, которые он принес ей, а отдать не мог. И, прощаясь, он спрятал увядший букетик в карман, смущенно улыбнувшись. Она прочитала эту улыбку так: «Увы! Это для меня и для тебя цветы, а для остальных – это только мусор, и будет лучше, если я сам все уберу…»

– Я напишу, – сказал он напоследок.

– Я буду ждать, – ответила она.

После свидания она вышла на пустырь за серой стеной. Там в пожухлой прошлогодней траве уже вовсю пробивалась молоденькая зеленая поросль, в которой было полным-полно мать-и-мачехи. Ольга выщипывала цветочные стебельки из розеток листьев и косилась на окна четвертого этажа «казенного дома». Илья сказал, чтобы она не уезжала сразу, что он перезвонит, стоя у окна, и они смогут поговорить еще.

Она набрала уже целый букет, который с трудом умещался в руке, а звонка все не было. Наконец, в кармане куртки тренькнуло, Ольга достала телефон и от волнения не сразу попала в нужную клавишу. Телефон захлебывался мелодией, и она боялась, что ее услышат охранники и прогонят. Но никому не было до нее никакого дела, и после соединения она услышала знакомый голос:

– Оля! Смотри: третье окно справа на четвертом этаже, где открыта одна створка. Видишь?

Она увидела сразу и окно, и его с поднятой вверх рукой. Она помахала в ответ, показала ему цветы. Он тоже что-то показывал ей, но она не видела и спросила:

– Что там?

– Это твой букет, – сказал Покровский. – Я его поставил в воду.

Нет, все-таки он стал очень сентиментальным!

Взять хотя бы кошек! Ну, то, что в тюрьме и на зоне их обожают, знают все. Эти странные свободолюбивые существа почему-то спокойно терпят неволю и противоблошиные ошейники, на которых болтаются колокольчики и брелочки с именами. Есть кошки хозяйские, а есть общественные. Всяк, проходящий мимо кошки, своим долгом считает чеснуть ей брюхо или угостить вкусными – специальными кошачьими! – сухариками.

Кошка – это символ свободы, которая непременно наступит, даже если впереди долгие годы неволи, данные судом. Кошка – это связь с родным домом. В этом доме может не быть дорогих вещей, но кошка в нем есть обязательно. Это очень по-русски – кошка в доме. И, обретая несвободу, каждый сиделец, оправившись от шока, находит друга – ласковую скотинку с длинным хвостом.