Она сидела на полу у камина, и по толстому слою румян на ее щеках он понял, что на душе у нее кошки скребут, поскольку чем хуже она себя чувствовала, тем сильнее румянила себе лицо. Она гордилась своей кожей, всегда говорила, какая она у нее красивая и светлая, хотя Гарри казалось, что не такая уж и светлая.

Вскоре после первого своего приезда в Стран Гарри посмотрел на тетушку Элли и спросил:

– Ты або[72], тетушка Элли?

Элли первый и единственный раз, насколько помнил Гарри, накинулась на него.

– Не смей обзывать так добропорядочных людей. Это отвратительно, слышишь? Мы добрые, приличные католики, добрые, приличные белые католики, понял?

Гарри ничего не понял.

– Мне очень жаль, тетушка Элли, я просто подумал, может, вы або…

Гарри не успел договорить, как Элли принялась шлепать его, на сей раз с методичной грубостью, которая была ей не свойственна, но которой она научилась, потому что хотела, чтобы он зарубил себе это на носу. Поэтому он не обиделся, а соблаговолил ее выслушать. Она шлепала его сперва по одной щеке, потом говорила, затем била по другой и снова говорила. И пока вот так шлепала, по щекам у нее текли слезы, хотя голос звучал сердито.

Шлеп!

– Никакие мы не або и не черномазые, слышишь?

Шлеп!

– Будешь так говорить, тебя заберут, понимаешь? Заберут обратно на острова. Я уже говорила тебе, кто мы такие, – добропорядочные белые католики.

Шлеп!

– Так кто мы?

Шлеп!

– Белые католики.

Она задержала руку у своей щеки.

– Правильно. – Голова ее мгновенно повернулась, и она увидела свою широко раскрытую ладонь, готовую при надобности шлепнуть еще раз, но потом взгляд переметнулся обратно, и она снова строго воззрилась на Гарри, словно заметила в нем что-то чужое и пугающее, чего ей не хотелось видеть. – Добропорядочные белые католики, – проговорила тетушка Элли на сей раз дрогнувшим голосом, как будто неуверенно.

Хотя Гарри ничего не понимал, он знал, что говорить на эту тему больше не будет, к тому же о случившемся никто из них больше не вспоминал. Впрочем, Гарри со свойственным детям чутьем стал прибегать к уловкам. Он смекнул: чем реже будет злоупотреблять такими словами, как «або» или «абориген», тем больше сможет выведать у тетушки Элли. Не то чтобы он сознательно пытался выудить у тетушки Элли то, о чем она не желала говорить. Он продолжал допытываться, хотя сам того не осознавал, как не понимал и того, зачем ловчит, задавая вопросы.

Гарри понял, что самое подходящее время для расспросов – когда они выходят на прогулку, благо тетушка Элли очень любила прогуляться. Они проходили не одну милю по пляжу Оушен-Бич и ели мясистые листья карпобротусов[73]– так называемых свиных рыльцев, которые тетушка Элли называла пальцами мертвеца, почесывались от укусов мясистых прыгающих муравьев и муравьев-бульдогов. Гуляли они и в буше, близ мыса Пикканинни-Пойнт на реке Кинг, ходили и к поросшим лесом развалинам Типуканы. В такие минуты она напоминала Гарри черную сливу. Она срывала созревшие кенгуровые яблоки, когда они трескались и раскрывались ранним утром при первых солнечных лучах, и запихивала их Гарри в рот – по вкусу они напоминали ему не то мучнистую вареную картошку, не то бананы. Сама же тетушка Элли особенно уважала мулли – крупные ягоды лесного винограда. Походя тетушка Элли пичкала его дарами буша и всю дорогу болтала, говорила, что землю нужно беречь, потому как земля – это дух. Когда на руднике в Куинстауне случилась беда и многие горняки погибли, она сказала, как обыкновенно говорила во времена засух, наводнений или пожаров, что земля пропиталась кровью и такие напасти сваливаются потому, что «дух сердится и пребывает в печали». Иной раз, когда тетушка Элли напивалась, или хворала, или гуляла в буше, она рассказывала про свою мать и свой народ, называя его неизменно древним, а порой, в минуты необыкновенной радости или грусти, она рассказывала про обычаи стариков. Она была строгой и рьяной католичкой, хотя, случалось, поминала злого Верову – так, по ее словам, старики называли дьявола. «Не то чтобы я много знаю про стариков, – говорила она. – Совсем чуть-чуть. Самую малость. Ты можешь, Гарри, порасспросить о них у музейных профессоров. Они много чего знают. – Она хлопала себя по лбу и прикладывала руку к груди. – Я же знаю только по слухам, а это совсем не одно и то же. – Затем поднимала глаза и смотрела на деревья, пытаясь разглядеть какого-нибудь кускуса, поедающего спелые мулли, и, так и не заметив ничего такого, равнодушно продолжала: – Бедняги, они такие несчастные. О господи, ну конечно. Самые что ни на есть несчастные». О себе же она говорила только одно: «Я добропорядочная белая женщина». Добропорядочность, по мнению тетушки Элли, заключалась в принадлежности к церкви, а ее вера, как и она сама, объединяла в себе причудливое сочетание нового и старого. Она присутствовала на знаменательных церковных обрядах: крещениях, причастиях, конфирмациях, бракосочетаниях, обеднях, надевая по таким случаям другое, самое лучшее свое платье из саржи. Однако шею, не в пример чрезмерно строгому, тускло-коричневому платью, она украшала ожерельями, собственноручно сделанными ею из радужных морских ракушек, собранных на пляже Оушен-Бич и нанизанных на нити из кишечных струн. На самом деле ритуальные вещицы предков она ценила куда больше, нежели атрибуты римской церкви.

На следующее утро, когда тетушка Элли попросила Гарри разбросать золу из камина в сторону утренней звезды, чтобы согреть ее и облегчить ей дневное путешествие, он понял наверное: она совсем плоха. Весь день напролет в доме собиралась родня по линии ее матери – народ все больше неотесанный, но, в общем, славный, скромный и вежливый. Поздно вечером неожиданно объявились дядюшки Гарри – Бэзил и Джордж. Они сидели вместе со своими собаками, болтали, смеялись и постоянно осаживали собак, запрещая им то или это.

Тетушка Элли умирала.

Все началось после смерти Дейзи. Тетушка Элли стала увядать. У нее опустились руки. Она бросила курить беспрестанно – курила только по утрам, после того как успевала нарубить дров на целый день, и курила только самокрутки, а не трубку. В церковь ходила лишь по воскресеньям, а не каждый божий день, даже когда священник служил обедню. Говорила мало и почти не смеялась. Да и передвигалась как будто с большим трудом. По воскресеньям она садилась в свою крохотную повозку и за неимением лошади просила Гарри запрягаться самому, благо они нашли упряжь на свалке и тетушка Элли подогнала ее Гарри по размеру. И Гарри тянул повозку до церкви и обратно. Так продолжалось несколько месяцев кряду, покуда однажды им на пути не повстречалось семейство Сиддонсов, также направлявшихся на службу, – они-то и подбросили тетушку Элли с Гарри до церкви в своем американском «Форде».