* * *

Постоянные огорчения и неусыпное чувство тревоги не могли не отразиться на внешности королевы. Она набрала вес, волосы стали еще хуже, появились первые седые волоски. К летнему салону 1787 года художница Виже-Лебрен заканчивала портрет Марии Антуанетты в окружении детей: справа и слева от нее — Мадам Руаяль и дофин, на коленях — герцог Нормандский, рядом в колыбели — Софи Элен Беатрис. Первые наброски были сделаны во время беременности королевы, а завершалось полотно, когда Софи Беатрис уже скончалась. Не в силах изменить композицию, художница постаралась расположить колыбель так, словно дофин задергивал над ней полог. Согласно изначальному замыслу, Виже-Лебрен хотела изобразить счастливую мать в окружении счастливых детей. Но результат получился иным: и мать, и дети на картине оказались одинаково печальны, включая сидящего на коленях юного принца, а темный кроваво-красный цвет платья и головного убора королевы подчеркивал тревожный настрой полотна. Даже исключительная свежесть лица Марии Антуанетты, которой, как пишут современники, она к тому времени уже не обладала, не разрушала ощущения беспокойства. Не успевая закончить работу к открытию Салона, художница в первый день повесила только раму с названием картины, и какой-то шутник написал в центре рамы: «Вот он, дефицит!» И к королеве тотчас пристало прозвище «Мадам Дефицит»; случилось это в то самое время, когда Людовик XVI, критикуя речь Калонна перед нотаблями, настоятельно рекомендовал своему министру не упоминать слова «дефицит», дабы не испугать участников собрания. Чтобы не раздражать публику еще больше, картину не выставили вовсе. Королю же полотно необычайно понравилось, и он повесил его у себя в покоях. «Я не разбираюсь в живописи, но вы заставили меня полюбить сей вид искусства», — сказал он художнице.

Новое унижение, болезненно переживаемое королевой, совпало с новой политикой сокращения расходов и экономии, которую начал проводить сменивший Калонна на посту генерального контролера финансов тулузский архиепископ Ломени де Бриенн. Мария Антуанетта сама рекомендовала королю кандидатуру нового руководителя финансового ведомства. Она давно хотела видеть его министром, так как о нем прекрасно отзывался аббат Вермон, который, прежде чем стать ее чтецом и наставником, служил под началом архиепископа Тулузского. Король, напротив, всегда выступал против его кандидатуры, ибо Бриенн принадлежал к тому типу служителей Церкви, которых гораздо больше интересовали дела мирские, нежели небесные. Когда после смерти парижского архиепископа Кристофа де Бомона Бриенн стал претендовать на эту должность, король воскликнул: «Архиепископ парижский должен хотя бы верить в Бога!» К вопросам веры Людовик всегда относился с особой серьезностью. Многие пишут, что согласие короля назначить на место Калонна архиепископа Тулузского свидетельствовало о его глубокой растерянности перед происходящими событиями. Приверженец идей Тюрго, Бриенн резко критиковал расточительство Калонна; не дожидаясь одобрения нотаблей, он приступил к осуществлению мер экономии и начал с двора, где немедленно натолкнулся на единодушное сопротивление. Тем не менее парламент согласился утвердить заем в 60 миллионов, сорок из которых предстояло возместить за счет сокращения расходов на содержание Королевского дома. Но члены королевской семьи, имевшие каждый собственный двор, не хотели «подставлять под сокращение» своих придворных, а те, в свою очередь, расставаться с занимаемыми ими синекурами, доходы от которых они расценивали как свое неотъемлемое право. Экономию требовалось соблюдать во всем, включая сжигание свечей до мелких огарков и сокращение количества и объема подаваемых на королевский стол блюд, более половины из которых уходило в отходы. Как женщина Мария Антуанетта не возражала против экономного ведения хозяйства, но как королева отказывалась ее принимать. Короля же подсчеты мелких трат на хозяйство, похоже, даже занимали: в своих личных записях он отмечал суммы не только карточных проигрышей и выигрышей, не только пенсий придворным и выплаты королеве, но и стоимость «4 макрелей» (3 ливра 18 су), «дюжины свежих селедок» (3 ливра) и «бараньих ножек» (1 ливр 8 су)… Странное развлечение для короля.

Королева позволила сократить 173 должности в штате своего двора, урезала сумму собственного содержания до 900 тысяч ливров и рассталась с Бертен, невольно послужив одной из причин банкротства модистки. Она редко выезжала в Париж, а после случая в «Комеди Франсез» перестала туда ездить вовсе. Давали трагедию Расина «Гофолия», и после слов Иодая: «Рассудок отумань царице жаждой мести и преврати ее с Матфаном подлым вместе в игралище слепых, разнузданных страстей, предвозвестительниц падения царей!»[20] зрительный зал разразился аплодисментами. Королева в слезах выбежала из ложи и приказала везти ее в Версаль. Об этом инциденте Мерси с горечью сообщал Иосифу II: «Королева подает пример готовности к реформам и убеждает согласиться с ними короля… она способствовала отставке Калонна… убедила короля согласиться с выбором нынешнего первого министра… будь эта нация более разумной и последовательной, она была бы ей за это признательна». Но длинный шлейф легкомыслия, ошибок, необдуманных решений, трат и клеветы тянулся за королевой, и теперь, что бы она ни делала, как бы ни желала исправить положение, всю ответственность за свои беды французы возлагали на нее. Немногие придворные считали, что королева навлекла на себя неприязнь из-за покровительства клану Полиньяков, и стоит ей удалить их от двора, все станет на свои места. Они ошибались — сейчас эта мера уже не привела бы ни к чему. Мария Антуанетта давно не обольщалась относительно семейства своей любимицы: не желая считаться с новой политикой экономии, золовка Иоланды, Диана де Полиньяк, убедила короля заплатить ее долги в сумме 400 тысяч ливров, заявив, что деньги были потрачены на увеселения королевы. Муж Иоланды, герцог де Полиньяк, добровольно отказавшийся в связи с «всеобщим сокращением» от должности смотрителя почт, некогда полученной из рук Марии Антуанетты, с героическим видом мученика рассказывал об этом во всех салонах; дрожавшие за свои пенсии и привилегии придворные ему сочувствовали и выливали свое недовольство на королеву. А ее величество писала в Бат, куда на воды поправлять здоровье уехала «душенька Полиньяк»: «Волнуюсь за вас. Надеюсь, путешествие вас не слишком утомило. Отдыхайте, я так хочу, я требую. Воспользуйтесь целительной силой тамошней воды, иначе я рассержусь, ибо если от вашей поездки не будет пользы вашему здоровью, получится, что я напрасно томилась от вашего отсутствия. Когда вы рядом, я чувствую, как сильно я вас люблю, но когда вы вдали от меня, любовь моя становится еще сильнее. Я беспокоюсь за вас и за ваших близких; вас сочтут неблагодарной, если вы не будете любить меня, ибо мое отношение к вам останется неизменным». Иоланда, исполнявшая обязанности гувернантки детей Франции, была не вправе отлучаться из Версаля; но королева прощала ей все.

Время, которое прежде Мария Антуанетта тратила на развлечения, теперь отводилось занятиям государственными делами. Ломени де Бриенн, с трудом находивший общий язык с королем, часто искал поддержки у королевы, для чего приучал ее посещать правительственные заседания и разбираться в бумагах. «Архиепископ Тулузский, который считается креатурой королевы, постепенно подчиняет своему влиянию короля и не пропускает ни единой возможности выразить полнейшую преданность своей августейшей покровительнице», — писал Мерси Иосифу II. Реформы, предложенные Бриенном — всеобщий поземельный налог, отмена барщины, гербовый сбор, создание специального Пленарного суда (состоявшего из высшей аристократии, судебных и военных чинов) для регистрации законов, дабы освободить от этой обязанности парламенты, традиционно бравшие ее на себя, — одобрения не получили, и не потому, что были плохи, а потому, что шли «сверху». Начав войну с парижским парламентом, Бриенн попытался проявить твердость и при очередном отказе зарегистрировать эдикты выслал непокорных парламентариев в Труа, тем самым, говоря языком современности, резко повысив их рейтинг в глазах народа. Воодушевленные всеобщей поддержкой, магистраты упорствовали, а денег в казне не прибавлялось. Оставалось одно: прибегнуть к долгосрочному, рассчитанному на три года, займу, позволявшему стабилизировать финансы к 1792 году. Но так как заем требовалось утвердить, в ход пошли закулисные переговоры и посулы, в результате которых заскучавшие в провинции парламентарии с радостью вернулись в Париж и с ходу зарегистрировали эдикт, уравнявший протестантов в правах с католиками, отвергнув заем и новые, хотя и сильно урезанные, налоги.