Кутерьма с утверждением указов пугала королеву, не понимавшую, почему король не может просто приказать принять тот или иной закон. Она часто рассказывала Кампан, каким трогательным образом повышали налоги герцоги Лотарингские. Правитель шел в церковь и после проповеди, встав на лавку и взмахнув шляпой, называл нужную ему сумму. Рвение добрых лотарингцев было столь велико, что мужья тайком от жен брали из дома белье или утварь, продавали их и таким образом увеличивали свой вклад. Нередко случалось, что денег собирали больше, чем нужно, и тогда герцог приказывал вернуть лишнее. Во Франции монарх мог продиктовать свою волю парламенту во время специальных королевских заседаний, именуемых «ложем правосудия». Но времена изменились: когда Людовик XVI явился в парламент и, выслушав дебаты, встал и заявил, что он «повелевает регистрацию» вышеуказанных законов, оппозиция в лице герцога Орлеанского воспротивилась, заявив, что принятие решений на основании одного королевского мнения не может быть законным и является «инструментом деспотизма». А вскочивший с места герой американской революции Лафайет и вовсе потребовал созыва Генеральных штатов. Парламент отказался зарегистрировать заем. Возмущенный выступлением Орлеана, Людовик XVI отважился отправить кузена в ссылку в его поместье в Пикардии, запретив ему принимать у себя кого-либо, кроме родственников, чем вызвал бурю негодования среди фрондирующих аристократов. И очень скоро нерешительный Людовик позволил знатному оппозиционеру перебраться поближе к Парижу, «но не ближе чем на два лье». «От кого я должен ждать повиновения и подчинения, как не от принца одной со мной крови?» — словно оправдываясь за свое решение, смущенно писал изгнаннику Людовик. В это же время Лафайет сообщал своим американским друзьям: «Французы приобрели привычку принимать близко к сердцу вопросы, входящие в компетенцию государства».

Париж бурлил. Упорное сопротивление парламента планам двора подогрело страсти во всех слоях общества, объединившегося в неприязни к двору и ненависти к королеве. Первый министр Ломени де Бриенн — ставленник королевы, следовательно, назначенные им новые министры тоже ставленники Австриячки. Куда смотрит король? Пора созывать Генеральные штаты! Народ сжигал чучела Калонна и «девки Полиньяк», начальник полиции с ужасом ожидал, когда агенты сообщат ему, что «на площади такой-то сожгли чучело ее величества», и слал в Версаль депеши, уговаривая королеву не ездить в столицу. В Европе авторитет Франции, достигший в 1785 году небывалых высот, стремительно падал. Пребывая на грани финансового краха, королевство вопреки собственным интересам и несмотря на союзнический договор оставило без поддержки Голландию, где партия «патриотов» свергла власть статхаудера. Весной 1787 года на территорию Голландии вторглась прусская армия и при поддержке английских денег восстановила правление статхаудера, в результате чего страна оказалась в сфере влияния Англии и ее союзницы Пруссии. Торговое соглашение 1786 года, открывшее английским товарам свободный доступ на французский рынок, перечеркнуло выгоды заключенного в 1783 году победоносного мира с Англией, позволив англичанам разорять французских текстильщиков. Обязательства перед альянсом давно не выполнялись в полном объеме, и император все чаще задумывался, не пора ли подыскивать новых союзников, и — несмотря на глубокие противоречия интересов — начинал посматривать в сторону Англии. Австрия с большим интересом наблюдала за неурядицами во Французском королевстве, ослаблявшими страну не только изнутри, но и на международной арене. «Мне очень интересно узнать, какую позицию займет Франция, оказавшаяся в крайне критическом положении как внутри страны, так и вовне. Мне хотелось бы, чтобы она вышла из нынешней ситуации если не с выгодой, то хотя бы с честью; но мне кажется, что ее ждут большие неприятности, даже если ею станут управлять иные люди, а не те жалкие личности, что сейчас стоят у кормила власти», — писал Кауниц Мерси, недвусмысленно давая понять, что в здании альянса появилась трещина. В том же духе писал Мерси и Иосиф II, разве что в его письме читается сочувствие к сестре: «Любопытно узнать, чем кончатся беспорядки внутри французского государства; я очень огорчен постигшими королеву неприятностями и тем дурным отношением, что сложилось к ней в обществе». Говорят, следом Иосиф отправил письмо, где в привычном для него менторском тоне поучал сестру, как ей выходить из создавшегося положения. Письмо это не сохранилось, и неизвестно, помогли ли Марии Антуанетте советы брата. Тем не менее в данной ситуации королева инстинктивно выбирала верный путь: поддерживать предлагаемые реформы, чтобы сохранить главное — королевскую власть.

Тяжкое бремя правления всегда угнетало Людовика XVI, в смутное время оно стало для него совершенно непосильным. Погода тоже словно сговорилась с его врагами: весенняя засуха 1788 года сменилась летними шквальными ветрами и градом величиной с куриное яйцо, выбивавшим посевы и убивавшим наповал кроликов и прочую мелкую живность. Чтобы помочь пострадавшим от грозы и ураганов, король — неизменно великодушный, когда речь заходила о понятных для него вещах, — выпустил лотерею на 12 миллионов ливров. Поддерживая мужа, Мария Антуанетта, как могла, старалась облегчить непосильный для него груз власти, однако новые обязанности не доставляли ей радости. Вот что пишет об этом мадам Кампан: «Однажды, собирая вместе записки и доклады, которые министры вручили ей для передачи королю, она со вздохом произнесла: “Ах, с тех пор, как они сделали из меня интриганку, я забыла, что значит счастье”. Я возразила против употребленного ею слова. “Нет, — отвечала королева, — слово очень точное; любая женщина, которая вмешивается в дела, которые выше ее понимания и выходят за рамки ее долга, является интриганкой, и мне очень жаль, что приходится награждать таким званием саму себя. Королевы Франции могут быть счастливы только тогда, когда они ни во что не вмешиваются”». Не обладая ни усидчивостью, ни способностями сосредоточиться на долговременных задачах, Мария Антуанетта металась между королем и новоназначенным первым министром, пытаясь как-нибудь сохранить давшую трещину монархию. Сам Людовик XVI, не привыкший посвящать королеву в государственные дела, по-прежнему не откровенничал с ней. «…Что бы ни говорили, я всегда буду на вторых ролях; первое лицо, хотя и доверяет мне, нередко дает мне это понять», — писала Мария Антуанетта Мерси, к которому ей приходилось обращаться за помощью. Не имея политического опыта, она решительно не видела необходимости в созыве ни нотаблей, ни Генеральных штатов, ни любых иных ассамблей, ограничивающих власть монарха, ибо не понимала и не признавала иного миропорядка, нежели абсолютная власть короля. Ее миновала политическая англомания, охватившая аристократические верхи. Разумеется, она знала про английский парламент, но вряд ли задумывалась о его задачах и роли в управлении страной.

От непривычных занятий государственными делами она быстро уставала и, чтобы отдохнуть, уезжала в Трианон, где кружок ее фаворитов изрядно поредел. Она осознавала, что, подобно Полиньякам, ее друзья постоянно что-то хотели от нее, и никто не был готов ради нее поступиться хотя бы малостью из полученных благ. Теперь в Трианоне королева принимала в основном иностранцев: Ферзена, принца де Линя, барона Стединга, а когда ее за это упрекали, отвечала: «Они прекрасные собеседники и ничего от меня не хотят». Больше всего ей хотелось вновь завоевать любовь или хотя бы признание народа. Ферзен, как мог, поддерживал королеву, разрываясь между своим полком и Версалем. Наверное, не столь важно, пребывали ли их отношения возвышенно-романтическими или стали более земными, главное, они были, и по вечерам, отправившись к себе в апартаменты и подождав, когда стихнет шум отходящего ко сну дворца, Мария Антуанетта поднималась наверх, где ждал ее любимый человек, готовый разделить с ней и горе, и радость. Как пишет Э. Левер, зимой 1787/88 года королева предложила Ферзену переселиться в Большой дворец, в специально подготовленные для него апартаменты, расположенные над ее комнатами; она даже велела соорудить там особый камин, для которого отыскали шведского печника. Этот же печник сделал камин и в небольшой комнатке рядом с кабинетом королевы. Короля в курс этих реконструкций не посвящали — дворец был столь огромен, что вряд ли кто-нибудь из его обитателей мог похвастаться доскональным знанием всех его закоулков. Как полагают современники, королеве удалось примирить Людовика с Ферзеном, причем самым простым способом: она с возмущением пересказывала мужу сплетни и тут же уверяла его, что распускают их недоброжелатели, стремящиеся оторвать от Франции ее традиционную союзницу Швецию (которую Англия, оправившаяся после потери американских колоний, активно вовлекала в свою орбиту). А так как Ферзен являлся доверенным лицом шведского короля, то с ним никак нельзя портить отношения, особенно в связи с наметившимися перспективами четверного союза (Франция — Испания — Россия — Австрия). Причастность к государственным делам не прошла для королевы даром: оберегая свою личную жизнь, она научилась хитрить. Если раньше при появлении Ферзена щеки ее немедленно покрывались румянцем, а голос начинал дрожать, теперь она уверенно и спокойно встречала его и в многолюдных гостиных, и в уединенных аллеях парка. Ферзен умел удивительно молчать и слушать, а выслушав, погасить пожар эмоций немногословным советом. Счастливая своей любовью, она стала нежнее относиться к королю, с которым после ее решения не иметь более детей их объединяла только детская, источник их общих радостей и тревог.