– Ощути внутри ре́ки.

По коже-мрамору тянутся мятные жилки, вьются венами узкие холодные ручейки. Кровь стынет, светлеет, медленнее бежит. Русалочья кровь – тихая река.

– Холода не чувствуешь.

Вода вокруг зелена, ледяна. У самой поверхности шепчут тёплые волны, а на дне бьют ледяные ключи. В первые ночи Мара мёрзла среди ракушечника в стылых вихрях. А теперь холода не чувствует, кожа бела, что листья в озере, глаза что рыбий прищур.

– Время остановилось. Ни ночи, ни старости.

Вёсны только косы русалкам отращивают, очи тьмой топят, а больше ничто не меняется. Наверху отцветают ивы, шумят ясени, спеют яблони, осока идёт в рост, а внизу, под речной печатью, тишина да безвременье, да шёпоты, да одна тихая песня. Вечная весна, ни ночи, ни старости.

Русалки за год на двенадцать ночей, что на берегу проводят, старше становятся, а Имарина и вовсе застыла: с тех пор, как миновала в лодке русалочий грот, ни глотка воздуха не вдохнула. Время остановилось.

– Сёстры вокруг. Песни звонкие. Травы речные.

Травы путают руки, путают мысли. Вода тиха, глубока, прозрачна, а в мыслях ни ясности, ни надежды. Только каждую ночь качается, скрипит уключинами в Мариных снах старая деревянная лодка, что принесла её на Зелёную Реку.

– Руки нежные, руки сильные и холодные.

Глаже фарфора, белее снега, нежные, что вишнёв цвет. Сильные, гибкие, воду отталкивать и сквозь пропускать научились, чтобы лететь быстрее реки, поперёк течения. Ледяные, хрустальные, чётче с каждой луной проступают реки вен под яблоневой кожей.

– Ни страха, ни горя.

Только тот видел дно, кто однажды уже тонул. На дне ни страха, ни горя, лишь вечная тишина да темнота и сырость. Шторма сюда не доходят, не слышно, как дуют ветры, как ходят бури. И плывут корабли мимо… И не слышат люди русалок, и не верят люди в речных гостий.

– Нет тебя для тех, кто по траве ходит.

Вспыхнул в памяти васильковый взгляд, укололо сердце.

Речной Гость умолк. Улыбнулся янтарными глазами, махнул ладонью по чёрному озеру – белые листья опустились на глубину, исчезли.

– Скоро и ты исчезнешь… Станешь рекой. Станешь гостьей моей настоящей.

На тринадцатую луну отпустил Гость Мару на берег. Ночь выдалась белой: солнце молодому месяцу помогло, да перестаралось, ни часа тёмного не было. Речные гостьи в светлых, что алебастр, платьях одиноко зоревали на прибрежном лугу, на травяном поле. Люди в белую ночь заперли двери, затворили ставни, ни костров не жгли, ни на реку не ходили…

– Потому ты меня отпустил, что знал – никого на берегу не будет?

Гость склонил голову к плечу, улыбнулся, подал ей нитку речного жемчуга:

– Надень. К платью твоему подойдёт.

Имарина тронула протянутую нить, поднесла к глазам, пригляделась. В каждой бусине ядрышко, словно крупинка снега.

– Узнаёшь? Это листья твои, что за год в озеро опали, побелели да на дно ушли. Возвращаю тебе.

– На что мне мёртвые листья? Оживи, тогда и отдашь!

– Не по сердцу мой подарок? Так брось в реку.

Имарина размахнулась и швырнула бусы в волну. Вспенилась вода, глотая жемчуг, а как успокоилась – пошли по зелени белые гребешки, поплыли серебряные кувшинки.

– Летние цветы, летние листья твои, – кивнул Речной Гость. – А платье Эха рано надевать, коли мои дары не бережёшь. Подарю платье – а ты его разорвёшь. Кто станет стараться ради лохмотьев.

Мара глядела молча; глаза слезами кололо; внутри словно волна горячая поднялась. Гость улыбался, щурился.

– Гуляй до света, а там возвращайся, будет что тебе показать. Да не гневись, сама виновата.

* * *

На рассвете по щекам брызнуло золото, вмиг высыпали веснушки. Укрывшись за папоротником, Имарина глядела на мавок, что сидели в траве на лугу. В сером, с земляничной окаёмкой свете все они казались юными – не девушками даже, детьми. Река скрадывала русалочьи годы, но солнечный свет иссушал нефритовую зелень лиц, гладил широкой ладонью волосы, обращал тёмные косы льняными, человечьими.

По солнцу русалки возвращались в объятия реки теми, какими впервые спускались под тёмные своды. Сколько раз ни надевали пёстрые да белые платья мавок, сколько ни реяли по травам наядами, сколько ни плели венков в обликах берегинь – каждый рассвет после новолуния пили заново и до дна чашу грусти по земле, по берегу, по небу, которого из реки ни достать, ни вдохнуть…

Имарина отвела руками сухой камыш, отодвинула осоку, порезалась: кровь по коже скользнула алая, но опусти руку в реку – выцветет, посветлеет, рассеется в прибрежной ряби.

– Есть что показать тебе, непокорная гостья. Не мешкай, – позвал из глубины Речной Гость. Мара и рада бы ослушаться, да поднялась волна и укрыла её стеклянной густой паутиной. Миг – смыло с глаз берег, и снова лишь ледяная зелень кругом, и опять теснит, печёт на сердце.

– Человечье сердце не в один день остывает. Скоро последний лист упадёт, скоро перестанет греть-гореть твоя любовь да тревога. А пока погляди. Может, этим получится тебя развеселить, несмеяна?

Новой волной плеснули серебряные нити, и вот уже другая речная заводь перед нею.

Имарина огляделась: никогда ещё не доводилось ей бывать в этом месте. Течение тут было жарче, водоросли сплетались спиралями, качались вместе с рекой, срывались с камней, уплывали вдаль… Закружило перед глазами, зазвенела в ушах вода. Спуталась зелень, расцвела бирюзой, голубизной, пурпуром…

– Погляди.

В пёстрых вихрях Имарина увидела перед собой Речного Гостя. Очи, ясный аквамарин, впились в её лицо, точно вобрать хотели. А руки, словно сами по себе живут, чертят по воде колючий узор…

– Что ты делаешь?..

– А ты попробуй сама, – сощурился он; в уголках глаз спряталась тёмная улыбка. Скользнул рукой по её запястью, сжал: давай!

Она нахмурилась, повела ладонью.

И растеклось по жилам тепло, позабытое за тринадцать лун.

Вздрогнула от надежды, от жара: в долгом холоде даже капля тепла жжёт.

– Веди, – велел Гость, касаясь её руки. – Веди за мной!

И она послушалась, повела рукой, очарованная теплом и шёпотом, похожим на шелест трав.

– Видишь?

Нет, ничего она не видела, кроме холодной воды и серебряных бликов на дне. Слепо плыла, опьянённая, отогретая…

– Смотри внимательнее, смотри глубже воды, смотри на берег.

Второй раз вгляделась старательнее, но прежде всё равно услышала – травяной шёпот, птичьи посвисты, скрип на мельнице, вольную голубую воду в глубоком ручье. Прикрыла глаза на миг от вспыхнувшего солнца. Но через мгновение пришли тучи, на белый свет легло кружево стрекозиных крыльев. Тучи окрепли, набухли, первые капли тронули упругие бутоны на лугу. По розовому соку лепестков потёк чистый солёный дождь…