Чёрное озеро плывёт от края до края, узкая поляна влажной травы шумит на берегу. Дотуда добраться – только вплавь, лодки не видно, мост подтоплен… А там, за травяным берегом, за высокими стеблями гудят сосны. Шепчут, дышат, рыжими корнями в обрыв впившись. Синие лапы раскинулись, бегут по хвое искры змеевика, а нижние ветви, тяжёлые, древние, словно из малахита высечены.

Не один день растила Имарина эти сосны, не один день звала в небо свечи стволов, пригибала к земле седые корни. И озеро не один день разливала, зеркальной чернотой полнила, отражала в нём и солнце, и опаловый блеск, и пёстрое прибрежное разнотравье. По-своему всё устроила, словно мир свой создала.

Над одним лишь осталась не властна.

Поутру сосны стоят густой стеной, не пробраться, но к вечеру, к сумеркам, нет-нет и мелькнёт меж стволов огонь. По коре стелются пепельные тени, чертят сиреневые узоры, врастают упрямые травы. А там, за ними, блестит свеча, очаг теплится…

Но никак не добраться, лишь вплавь. Лодки не видно, мост подтоплен…

Имарина за полсотни лун плыть быстрее течения выучилась, водоросли, чтобы рук не путали, узлом увязывать наловчилась, сквозь чёрные, изумрудные, серебряные водяные стёкла глядит у самого дна, не щурясь… Но это озеро, что от края до края соснового луга плещется, озеро, что самой ею выдумано, не переплыть Маре. Как спрятала здесь белое платье, с тех пор и не пускает её Речной Гость на озеро русалкой.

Девушкой приходит в свой мир Имарина. Полнит чернотой озеро, тянет к небу травы, расцвечивает столетние сосны, а дойти, добраться до другого берега не может. Застыла в своей юности, овдовела в тишине, в безвременьи.

А там, за стволами, время горит, катится. Цветёт апрель, дышит яблонями май, зорюет июль. Грибной сентябрь пестрит, пенится чёрными гребнями осень, вьюжит февраль… Горит очаг, светится окно.

Сколько ни звала она, никто из людей не вышел на тот берег. Только мелькала, дразнясь, душу царапая, белая вышитая рубашка за корабельными стволами… Никто другой и не был нужен ей на этом лугу, на этом озере. Одного она ждала, для одного берегла платье.

Задумалась, замечталась, тёплой Марой на миг обратившись, какой в реку лу́ны назад сошла…

– Закрыта ему на твой берег дорога, – молвил Речной Гость, касаясь её руки.

Оглянуться не успела – а вокруг опять зелень, да холод, да проклятое серебро.

Зимой яблоня, сирень да снежноягодник поредели, одни узоры из ветвей стелются по снегу, обвивают сосновые ветви. Огонь за малахитовой стеной чаще, ярче разгорается, ночью едва не до свету горит. Мара мечется по берегу чёрного озера, глядится в ледяную воду, а на Зелёной Реке – всё молчком, как и нет ничего.

По весне почки набухли, разлился яблоневый дурман, золотится на закатах дымка сирени. Распускаются чертополох да пестрянка, а она места не находит: ни терпения нет в реке оставаться, ни сил на берег вырваться.

Лето пришло холодное, дождливое, зелень приглушило туманами. Из цветов одна медуница да черемша светили, бледные да редкие, что крупа в траве. Ложились дымы по холмам, укрывали берега, плыли над чёрным озером Мариным, плыли над её лугом… Не выдержала да и ринулась вперёд по затопленному мосту головой в воду.

Скрипят старые доски, скользят, водяной мох словно кожу гладит. Вот перила под ладонью оборвались, вот уже вода ласковым коконом облила ступни, тронула лодыжки, до колен всплеснула… Вода, вода, чёрная вода, холод да серебро, выше да выше ветром холодным в грудь, брызги в косы, вот-вот чёрные своды над головой сойдутся…

И вдруг – твёрдая земля под ногами. Открыла глаза, оглянулась – озеро позади лежит.

Как так? Что случилось, что Речной Гость отпустил?

Как бы то ни было, дошла до берега.

И мост, гляди-ка, до самого песка вытянулся, волны старые доски лижут.

Вдохнула глубоко, тронула землю. Сколько лун, сколько лет при свете по тёплой траве не ступала! Сделала шаг – молодая сила заструилась по телу, что светлый ручей.

И пошла вперёд, туда, где сосны сплелись, где любимый ждал.

* * *

За сосновой стеной таилась деревня в три сруба. За домами цвели пьяно густые луга, вился из труб дым, пахло хлебом, деревом, колодезной влагой. Мара подошла к колодцу, наполнила бадью, глотнула свежей воды, словно обожглась. Сколько лет русалочья река её душила, а здесь – глоток чистый, сладкий, свободный… Отошла от колодца, тронула ладонью летнюю мураву, подняла глаза к солнцу. Глядела на малиновые лучи, на белую корону – глаз не отвести.

– Очи твои тьма на реке затопила, сквозь неё и солнце не жжёт…

А за спиной, будто дождавшись, пока Мара пообвыкнет, ожила деревня: хлопнула дверь, стукнул топор, зазвенела жалейка.

– Эй, славница!

Вздрогнула. А боялась голос знакомый позабыть…

Обернулась…

Такой, каким ночью был, когда она за мавками подглядывала да в Зелёную Реку угодила. Такой, каким каждый день ледяной-зелёный его вспоминала.

У висков кудри, по рубашке красный узор (ужели тот, что она вышивала? Ужели бережёт? Помнит?..), крепкий, ладный, глядит на неё васильковыми глазами.

– Славница моя!

Кинулась навстречу, себя позабыла, Речного Гостя позабыла и Реку Зелёную, луны и заводи – всё мимо прошло, одни васильки впереди… Протянула руки, бросилась на широкую грудь – и словно в воду упала со всего духу. Пахнуло тиной, плеснуло зеленью, чёрная запруда отразилась в коже любимого. А он прошёл дальше как не бывало, статный, ладный, к молодице, что улыбалась у самой озёрной кромки.

– Нравится тебе тут, люба моя? Срубим дом. Сад устроим! Ива, рябина – по весне словно в сказке будет!

Подхватил её на руки, побежал, а она счастливым смехом залилась…

Оглянулась Имарина – бадья колодезная стоит, словно она её и не трогала, трава по её следу будто и не примята. Сокол её другой в глаза глядит, а её словно вовсе не видит…

Речной Гость встал рядом, прошептал:

– Не позабыл он тебя, не думай. И место здешнее выбрал, потому что о тебе этот лес ему шепчет, тобой луг дышит. А как иначе, коли ты его вырастила, милая… Да только не вернуться тебе к нему.

* * *

Шли луны, шелестело лето, темнела вода в чёрном озере, опадали листья. Мара зоревала на лугу, бродила близ срубов под сосновыми кронами, слушала смех зазнобы любимого своего, глядела на кудри его пепельные, в глаза васильковые. Ни дотронуться, ни дозваться его не сумела, зато целыми ночами могла рядом с ним сидеть, в новые морщинки вглядываться, серебряные волосы выискивать, глядеть, как ресницы во сне дрожат…

Страшно было поначалу невидимкой в чужом доме, страшно, да не страшнее, чем в реке. Шумела листва, скрипели половицы, стрекотали за окнами поздние лесные певуньи.