– Уйдёшь – век вековать темноокой, долгокосой…

– Не верь!

– Навеки!

Вода толкнула в спину, Мара вскрикнула, страшась встречи с ледяным стеклом…

Но не было встречи. Окатило тёплой волной, обожгло криками слух, потянуло вперёд, знакомая трава обвила руки…

От страха открыла глаза, а вместо чёрного омута позади себя увидела хвойный лес, а перед ним поле, а над полем солнце встаёт.

– Ну? Готова от этого навек отречься?

Оттолкнула раму, сморгнула чёрные слёзы, упала в реку, пошла на дно.

– Дорога́ тебе Зелёная Река стала, коли уходить не хочешь, коли мне веришь… Не ведаю о русалках зеркальных, но ходят по ручьям сказки, будто они в зеркалах способны время вспять оборачивать, что воду в реках, что листья в руках…

– Отчего не отпустил меня к ним? – в отчаянии шепнула Имарина, закрывая лицо ладонями нефритовыми, холодными.

– Разве я не пускал? – рассмеялся Гость. – Я обещал, что луга моего да друга своего больше не увидишь, коли к ним уплывёшь. Сама выбрала мне верить, а не чёрным призракам… Дорога́ тебе Зелёная Река стала, коли мне веришь!

* * *

По осени над рекой ходили сизые туманы. Золотое усталое солнце гладило волны кварцевой ладонью, редкий дождь красил лиловым и сливовым. Закаты стояли такие, что по эту сторону выплывали к берегу любоваться русалки, по ту – выходили люди. Глядели на небесные кружева, ткали тихую грусть…

Имарина трижды надевала белые платья, трижды гуляла по берегу. На четвёртую луну загулялась, задумалась, оглянуться не успела, как за деревьями мелькнули тёмные соломенные скаты крыш, солнце брызнуло первой искрой, а в ушах прошелестел Речной Гость:

– Поспеши возвращаться, милая. Светает.

Шла к реке нехоженой тропкой, оскальзывалась на рассветной росе; холодно и свежо было осенними зорями. Крепкой сладостью пахли последние цветы, пряно и влажно шумели травы, а пуще всего, густым настоем, зная скорую смерть, дышал белый снежноягодник. Палой листвой, полынью, печалью, первыми заморозками веял. Запах угасания, тихого сна запах.

Как ни близко было солнце, как ни страшилась мавка Мара его лучей, закрывавших дорогу что в реку, что на берег, не удержалась, на долгие секунды замерла в зарослях снежноягодных у самого речного откоса.

В воздухе встала кристальная, солёная тишина. Впереди, далеко за полем, замер в преддверии утра лес.

Дойти ли ей когда-нибудь до сосновых стволов, услышать ли, узнать позабытый голос?..

– Нет.

Чего ждать, зачем речную жизнь влачить от луны до луны?

«Будь готова уйти в любой момент».

– Я готова, – прошептала Имарина.

Медленный луч, первый, слабый, перевитый сумеречной каймой, скользнул по лицу. Косы расплелись, путаясь в ветвях и ягодах, пряди посветлели, словно тёплые рыжие лепестки гербер опустились в волосы последним прощанием лета, приветствием осени.

– Поспеши, Имарина!

Солнце бежало огненной змеёй по кружеву подола. Выше, выше, и вот уже платье заалело, и потекло от земли тепло… Но крепко приглянулась Мара Речному Гостю, чтобы её отпустить за так, снова не дал ей уйти Зелёной Реки властитель…

Солнце вспыхнуло, золотя веснушки, да только подол, а за ним и руки, и плечи накрыла зелёная волна, словно сам Гость коснулся. Захлебнулась прежними запахами: тина, ил, цветы придонные, гроты ледяные…

– Не уходи от меня, милая.

Оглянуться не успела – а вокруг опять зелень, да холод, да проклятое серебро.

* * *

Но были иные пути, вели другие дороги из Зелёной Реки, да только не всякая русалка смелости набиралась.

Тихой звёздной ночью уплыла Имарина в дальнюю заводь, куда течение со всего русла старые лодки сносило. Одолела бурные воды у ладейного кладбища, вцепилась в свисавшие над водой корни. Наконец отыскала ладью покрепче, взялась за борт и медленно, будто тихого коня, повела к узкому горлу заводи. Мутные волны расступались, разрезаемые носом, вёсла глухо били о дерево, плескали о воду. Плыл по воде слоистый речной дух: снизу дёготь, вода да ил, над ним – дым, а поверх, у самой ряски – осенняя липа. В устье заводи мерцали звёзды. Но не к ним повернула Имарина, а на середину реки, дальше, глубже – в самою струю течения, где и свежесть, и жизнь.

Долгая дорога шла через холодные заводи, сквозь прибрежный ивняк и чёрную запруду, вдоль широкого берега, вкруг осыпей и яруг[5]. Но под вышедший лепесток месяца доплыла Мара: толкнула легонько лодку, и та вошла в тихие воды грота.

Сколько лун в реке утонуло с тех пор, как Речной Гость привёз её сюда в утлой лодочке? Сколько нефрита, мрамора, серебра прибавилось на её душе?

Скользкое дерево не упрямилось, ровно дрожал под пальцами лодочный борт. Ещё бы три… две сажени проплыть – и там, за завесой речного плюща, растеклась по небу ночь, за галечными воротами ждёт её чистая река…

Мара скользнула в лодку, приникла ко дну, вдыхая, угадывая речной трепет. Впереди шумел ночной лес, шелестела умирающая трава, ложился первый прозрачный снег… Вдруг вспомнила, каково это – снег на коже. Как колет одинокая снежная звезда ладонь, тянется к сёстрам, тает, угасая, холодной нежностью. Представила так живо, что и вправду ладонь захолодела – от страха, от надежды.

И сердце упало.

Снова Речной Гость коснулся её своею рукою. Да только тогда, на рассвете, ласковой была его ладонь, тёплой. А теперь обвилась, точно лёд вкруг запястья.

Глядит, качает головой:

– Нет, не уйти тебе, Имарина. Хоть и в лодке ты, а не пропущу. Только та лодка, в какой ты приплыла, обратно вынесет. А той лодки нет, давно нет…

– Отпусти!

– Нет. А и пущу – перевернут лодку русалки, утянут вёсла мавки, запутают ивняком наяды. Не доплыть тебе до того места, где река человечьей становится, где заканчивается русалочье царство. Возвращайся к сёстрам, милая, коли меня видеть не желаешь… Верь мне: не от одной злобы тебя в Реке да в живых держу. Уходить тебе и сегодня поздно, а как всё поймёшь, так и вовсе пути не останется. Возвращайся в Реку… Спи.

* * *

Идут луны по небу, тонут в реке.

– Кто ты? – шелестят, переглядываясь, русалки.

– Кто ты? – шипит с усмешкой Речной Гость от гнилой запруды.

– Кто ты? – шепчет Имарина, глядя в зеркало.

Оттуда, из светлой рамы, от чёрного стекла смотрит на неё белолицая, темноволосая. Кожа что первый осенний снег, пряди что кленовая кора в дождь, глаза что ночные озёра. Где была ласковая Имарина, цвели румянцем щёки, теплели мёдом волосы – там молчаливая русалка глядит, властная, холодная.

Облюбовала себе заводь за гребнем, самые быстрые воды, самые резвые струи. Редко показывалась у грота, на плёсе, в запрудах и того реже, а к устью и вовсе не плавала. Русалки шепчутся, переглядываясь, вспоминают сказки, примечают и кожу мерцающую, и глаза бездонные, шелестят о Речной Гостье… Да только одному Гостю и ведомо, что Маре, остывшей да выстывшей, по сердцу на реке пришлось.