Когда работница зала пошла открывать двери для выхода зрителей, я вздохнул с облегчением: «Наконец-то, закончился». Алиса, напротив, была поглощена картиной. На экране двое летели по бесконечной поверхности равнины в открытом кабриолете. Я подумал, что многие захотели бы так же уехать чёрт знает куда, чтобы найти чёрт знает что, чтобы стать чёрт знает какими счастливыми. Потом пошли титры. Все начали вставать со своих мест собирать и поправлять своё имущество. Теперь предстояло вернуться из киношной в личную жизнь.

– О чём фильм? – спросил я Алису. – Ты всё-таки специалист.

– Да какой я специалист. Ну как, живёшь, убивая время, платишь пени за каждый просроченный свой шаг, преследуешь цель, словно она преступник, на самом деле цель держит тебя на мушке и вдруг в самый неподходящий момент стреляет. Всё, выстроенное тобою за годы любви и работы, летит к чертям собачьим, ты в недоумении. Потому что выбиты напрочь мозги. Главный вопрос: даже делая с твоей точки зрения добро, для кого-то ты будешь злодеем, равно как и наоборот.

У Алисы всегда существовало своё мнение на что бы то ни было. Именно его существование делало моё бытие рядом с ней интересным. Ей удавалось своим вёртким умом объять необъятное. Я чувствовал себя в её компании умным, красивым, любимым.

– Ты не знаешь как достичь мудрости? – спросила она его, поменяв очки 3D на солнцезащитные, когда мы вышли из кино. Там мы пытались расширить своё восприятие мира до объёмного, здесь снова закрыть его фильтрами, ограничить до управляемого. Спрятаться самим, чтобы нас не съели: будь то солнце или чужие взгляды.

– Тебе зачем?

– Так, чтобы было. Мне кажется – это единственное, чего мне не хватает всё время.

– Думай о чём-нибудь высоком: о Вселенной, о солнце, о небе.

– О погоде, что ли? – подошли мы к своей машине.

– Жарко сегодня. У нас вода есть в машине? – спряталась она в серебристом, доведённом до ума куске железа.

– Нет, будешь пить меня, – последовал я её примеру.

– Напиться и опьянеть тобою можно, а жажду, нет, жажду не утолить никогда.

– Включи уже голову! Не будь такой дурой… на дороге, – положил руку на её колено, где она себя чувствовала не хуже, чем на руле.

– Ты не боишься, что тогда я перестану любить тебя?

– Это практически невозможно.

– Твоя правда, таких негодяев, как ты, невозможно не любить. Ты даже не представляешь, как мало мне надо для счастья: сегодня я была счастлива только потому, что ты лежал рядом. Лучшая подушка ночью это твоя грудь. Прижмёшься к ней ухом и слушаешь перекаты твоих чувств, пока они не унесут в океан сна.

– Что снилось? – выехали мы на проспект и сразу встали в пробку.

– Ты.

– И что я делал?

– Мы были на какой-то вечеринке. Я в окружении мужчин. Ты ходил вокруг да около, не знал как подойти.

– Это и есть твой океан? – сделал я радио погромче. Там царило ретро.

– Думаешь, если ты на меня не смотришь, значит, я никого не интересую? Ты ошибаешься. Ещё как интересую. Если раньше я ходила в одежде твоего почитания, то теперь можешь считать, что я разделась до лёгкого платья летнего любопытства.

– Какое малодушие, – переключился я на свою волну. Нат Кин Кол развалился на заднем сиденье на октавы.

– Что ты называешь малодушием?

– Это когда тело растёт, а душа нет: то ли больна, то ли на диете.

– Хочешь сказать, что если мне снятся другие, значит я душевнобольная?

Разговор заткнулся. Я замолчал и сделал громче музыку, высадив Нат Кин Кола, который куда-то торопился. Мы взяли в машину ещё одну пассажирку Нину Симоне.

– А тебе, тебе что приснилось? Только не говори, что я, – первой не выдержала Алиса.

– Нет. Я в окружение не попал, – улыбнулся я и посмотрел пристально на своего водителя. – Ночь без тебя невыносима. Ты даже не представляешь, как мне хотелось бы запихнуть её в мешок вместе с луной и звёздами.

– Хорош врать. Ты спал почти как младенец, – наконец доползли до нужного перекрёстка и повернули. Там уже было просторнее. Машина вздохнула свободно третьей скоростью, потом четвёртой.

– Почему почти?

– Потому что храпел.

– Громко?

– Да, даже захотелось поесть.

– Храп раздвигает постели. – Армстронг подтвердил мои слова своим скрипучим басом.

– Мужики, что окружали меня на вечеринке, оглядывались, – всё ещё описывала она свой сон.

– Мне кажется, люди во сне не могут оглядываться. Им некогда, потому что они знают, что впереди гораздо интереснее.

– Думаешь? – Алиса озадачилась.

– Как ты думаешь, он храпел? – сорвал я её своим вопросом с ручника и кивнул на приёмник.

– Мне даже страшно представить, – убавила она звук.

* * *

Любовь прекрасна до тех пор, пока не придёт в голову встроить это чувство в мебель своего тщеславия. Подумал я, глядя на красную бегущую строку её помады:

– Мог бы хотя бы мусор выкинуть.

– Мог, да не мог, – ответил я жене.

Из уст Марины не сыпалась штукатуркой дешёвая тривиальная брань (хотя, надо признать, что губы её были похожи на мягкий красный диванчик, в поролон которого хотелось упасть и забыться). Нужен был капитальный ремонт нашему зданию, построенному некогда на взаимной любви. Будь архитектор посмелее меня, предложил бы снести его и построить новое, это было бы дешевле и выгоднее. Но я не был тем рисковым чуваком, который мог так просто оставить конструкцию, принадлежащую мне.

– Ну не выкинул. Это же повод. Что за хроническая грусть на твоём лице?

– Это только цветочки! Есть вещи, которые я не могу тебе сказать. Мне приходится их постоянно носить. Будь ты внимателен ко мне, ты бы заметил, – развешивала она на сушилке бельё.

– Что с тобой опять?

– Воскресное недомогание, – упали её мокрые розовые трусики и прилипли к полу. Спущен последний флажок романтизму, заметил я про себя.

– Это что-то новенькое.

– Нет, это старенькое, старое расписание на все воскресенья, которое ты никак не хочешь менять, – подняла она хлопчатобумажный треугольник и повесила непослушного обратно на сушилку.

– Сейчас ты скажешь, что женщина создана для праздника.

– Да! Создай праздник женщине. Тебе слабо, потому что ты больше меня не любишь. Ты вообще неспособен любить никого, кроме себя, – выкладывала она аккуратно носочки.

– Бред. Что ты несёшь? – взял я ложку, быстренько накормил свои туфли ногами и повесил обувной совок обратно.

– Да, ты прав! Я всё время несу, ношу, выношу. А хочется, чтобы носили меня.