Она говорила:

«Смешно! Я была первой, кто поехал в Лондон после Освобождения. Сначала заехала в Швейцарию за деньгами, у меня их больше не было. Потом поехала в Соединенные Штаты. Я пошла к их консулу: «Месье, мне сейчас же нужен паспорт!». Он попросил меня заполнить анкету. Я сказала: «Вы знаете меня лучше, чем я сама!». Он сказал: «Тем не менее вы должны дать отпечатки пальцев». «Хорошо, месье, но это не займет много времени? Я хочу уехать завтра». Эта маленькая процедура (она пошевелила пальцами) длилась одну минуту».

Коко не отреклась от барона фон Д. Помогла ему преодолеть трудности в послевоенной Германии.

Я записал, если можно так выразиться, слово в слово ее разговор с Сержем Лифарем, когда мы завтракали втроем. Речь шла об оккупации.

— Я, — говорил Лифарь, — по долгу службы (он возглавлял тогда балетную труппу Опера де Пари), видел кучу немцев, всех, от Геринга до Геббельса, но она (он показал на Коко) не видела никого, никогда, ни одного немца. Она нигде не появлялась.

— Я нахожу, что это было невежливо, — выезжать. (Я понимал: дурной тон, дурное воспитание, порядочная женщина не могла показываться в Париже, занятом немцами, — вот что, без сомнения, она давала понять.)

— Она была ужасна, — продолжал Серж. — Однажды я сопровождал ее в гестапо. — Он опустил голову, как будто услышал свист пуль. — Она говорила все, что ей приходило в голову. Я пытался заставить ее замолчать: «Послушай, Коко, достаточно, остановись, мы не в детском саду».

— У меня совесть была чиста, — сказала Коко, — значит, я ничем не рисковала.

— Если бы она пошла к де Голлю, — заметил Лифарь, — было бы то же самое, она выложила бы все! Все, что у нее на сердце.

— На этих днях он, наверное, попросит меня прийти к нему, — сказала Коко. — Он знает, что в Америке я назвала его «генерал уéуé». Это рассмешило американцев, которые очень любят меня. Англичане тоже меня любят. Но не французы.

— Некоторые французы, — поправил Серж.

— А почему бы мне не сказать генералу то, что я думаю? — спросила Коко. — Я скажу ему: мой генерал, ваши министры — уéуé. (Особенно, это само собой разумелось, министр, от которого зависела «От Кутюр» и который должен был бы запретить множеству людей лезть туда, в первую очередь Кардену!)

В разговоре неожиданно было упомянуто имя влиятельного лица в моде:

— Этот! — взорвался Серж. — Всю войну он был коллаборационистом. И он, и еще Такой-то! Это были люди немцев! Когда началось Освобождение, они обернулись резистантами![201] Браво! Четыре года я встречал их в «Рице» с немцами! О, мне это абсолютно безразлично, но все же не следовало так поступать с Маршалом[202]. Резистанты! Эти двое! Ни у кого не было храбрости Коко!

— Я ему сказала… (одному из этих двоих, кто, без сомнения, в 44-м выступил как «очиститель»[203]): мой дорогой, единственная резистантка — это я.

— Ты закрыла свой Дом, ты! — кричал Серж. — Другие работали, делали все, что просили немцы.

— Немцы платили, — заметила Коко. Она добавила: — Мне говорили: они платят нашими деньгами. Я отвечала: перемирие обязало нас отдать эти деньги. Значит, это их деньги.

Ей рассказали о посещении Герингом ювелирного магазина Картье[204]. Пересказывая нам этот случай, она изобразила диалог Геринга с представителем дирекции, которому было поручено его встретить:

— Господин маршал, у нас нет больше ничего особенного, что мы могли бы вам предложить, но если пожелаете, мы сможем заставить возвратить…

— Ни в коем случае. Идет война, а во время войны не покупают большие драгоценности. Я пришел просто затем, чтобы показать этим молодым людям (офицерам его свиты), что производит гений французских ремесленников. Я бы хотел, чтобы они научились восхищаться вашими часами.

После чего Коко прочла лекцию о по-настоящему — роскошных-часах, которую я не старался запомнить, чтобы не загромождать память. Естественно, меня больше интересовал Геринг.

— Вы действительно ничего не собираетесь купить, господин маршал?

— Может быть, маленький сувенир, чтобы доставить удовольствие мадам Геринг. Если только у вас есть что-нибудь не очень дорогое.

Не удивляйтесь! Диалог, воспроизводимый Коко, слишком сказочен. Впрочем… Не знаю, почему у меня такое чувство, что я слышу наивный по форме отголосок удивительной правды. Что-нибудь не очень дорогое! Я был в Офлаге[205], подыхал от голода; победа немцев ввергла меня в отчаяние, это был триумф зла, тотальный ужас, отрицание божественных истин, впитанных с молоком матери. Один из директоров магазина Картье Луи Дево был вместе со мной в плену. Мы входили в кружок, который собирался на Sportplatz[206], чтобы составить прогноз поражения и перспектив возрождения Франции. В это время Геринг рассматривал браслет:

— …с маленькими изумрудами, насколько мне помнится, — говорила Коко, — сущий пустяк, совсем не дорогой.

Она похлопала себя по груди там, где мужчины держат бумажник. У Геринга не оказалось при себе денег.

— Я пришлю за браслетом завтра.

— Ни в коем случае, господин маршал! Вы унесете его сейчас! И прикажете расплатиться, когда вам будет угодно.

— Ни за что!

— Да! Да!

И Коко продолжала:

— Он унес браслет и через пять минут прислал деньги.

— Естественно, — сказал Лифарь.

Он призвал меня в свидетели, задав мне этот восхитительный вопрос:

— Почему бы Герингу не заплатить? Он мог купить половину Европы.

Незадолго до Рождества я должен был зайти к Картье, чтобы выполнить поручение Луи Дево. Я был освобожден раньше него. Помню пустые витрины. Да и все равно ничего не мог бы купить. Воображаю, как бы я выглядел, если бы увидел там Геринга. Пусть не думают, что Мадемуазель Шанель говорила бы с ним, улыбалась ему. Она их не видела, уверяла Коко, и я убежден, что говорила правду.