Перевернув снимок, я несколько мгновений напряженно рассматриваю строчки на немецком, явно сделанные той же рукой – рукой Ласло, и дату с острыми завитками: Ungarn, den 27.August 1944.

Бабушка Эльза родилась в пятидесятом.

– Герман!

Я врываюсь на балкон и взмахиваю фотографией, разгоняя пелену табачного дыма. Терранова меланхолично смотрит на меня и снова отворачивается.

– Ты не представляешь, – говорит он, пока я борюсь с кашлем, – каково было опять его увидеть. Все эти годы он мотал срок, но не за то, что сделал с Марком, а за пьяную драку, в которой подох один из его собутыльников. Прямо с зоны этот ублюдок приполз в наш дом и сказал, что как законный хозяин имеет право здесь остаться. Дальше я ничего не помню. Все как в тумане. Кухня. Я зачем-то открываю все ящики подряд… – Он трет лицо, сжимает ладонями виски. Столбик пепла срывается с кончика его сигареты и падает на пол. – Я хотел собрать свои вещи и свалить, но когда он спросил, где мать… Я задушил его, да?

– Не знаю, – говорю я через силу. – Там валялся кипятильник и сильно воняло паленым.

Он дергает плечом и больше ни о чем не спрашивает.

– Взгляни, пожалуйста. – Я отдаю фотографию. Когда Герман протягивает руку, становится заметно, что она дрожит. – Переведешь?

Он несколько раз пробегает глазами текст.

– Влюбленные боги?.. – произносит он неуверенно и снова перечитывает, хмуря тонкие брови: – «Влюбленные боги не помнят о времени. Какой смысл считать года, когда у тебя в запасе целая вечность? Венгрия, 27 августа 1944».

Если эти слова принадлежат графу Ласло Секерешу, то он ошибся. Его вечность закончилась. Правда, время он все-таки обманул…

– Как у тебя с заграничными поездками? – В абсолютно стеклянных глазах Германа вспыхивает искорка недоумения. – Да шучу я, шучу!

Нам сейчас в любом случае не до бюрократии, тем более когда есть Бесков с его феноменальной способностью мгновенно оказываться в любой точке земного шара. Впрочем, эту идею я предпочитаю пока приберечь. В любом случае мне понадобятся деньги. Сверх той суммы, что принес на мою банковскую карту прижимистый барстук Трампель. Я возвращаюсь в гостиную и жестом прошу Германа зайти туда же.

Дождливая пасмурность, процеженная сквозь тюль, наполняет комнату мутью разведенного водой молока. За пыльным стеклом шкафа поблескивают остатками позолоты бока фарфоровых чашек. Несколько статуэток будто замерли в менуэтных па вокруг обтянутой шелком шкатулки.

– Сможешь быстро найти покупателя? – спрашиваю я, уже втайне завидуя этому неизвестному коллекционеру.

– На все это? Ты серьезно?

Дождавшись кивка, Герман приоткрывает створку и рассматривает остатки моего наследства совсем иначе – с жесткими складками в уголках губ и прищуром, напоминающим прицел. Когда он наконец оборачивается, на его лице сияет многообещающая улыбка ярмарочного зазывалы.

– Да без проблем!

* * *

– «Влюбленные боги не помнят дороги», – бормочу я под шипение кофемашины. Кончик карандаша штрихует темные впадины на поверхности пилбергского камня, в который, согласно прусской легенде, превратились двое детей, застигнутых пастором кирхи Краама за игрой в карты и им же проклятых. Сам он, правда, такого эффекта не ожидал и под гнетом чувства вины скоропостижно скончался.

Хлопает входная дверь. Это не Герман.

– «Забыв про тревоги, ночуют в остроге»… – Несколько ребят с подносами в руках проходят мимо моего пустующего столика и неодобрительно на меня косятся. Запах фастфуда не вызывает аппетита даже на пустой желудок, а вот от кофе я бы не отказалась.

Так вот, пастор скончался, а вслед за ним не стало и пасторской жены. После ее смерти, как только садилось солнце, местные жители замечали золотоволосую женщину, сидящую на проклятом камне с гребнем в руках. Видели ее и первые советские переселенцы…

На рисунок ложится чья-то тень, но тут же исчезает. Снова мимо.

– «Глупы и убоги влюбленные боги».

Вот прицепилось!

Если допустить, что тот, кто сделал надпись на снимке, который лежит сейчас в моем рюкзаке, находился в своем уме, то бабушка ухитрилась сфотографироваться в замке Мадар за шесть лет до своего рождения. Любой другой посчитал бы это невозможным. Но только не я. Мое здравомыслие расшатано историями Бескова.

Я смотрю на часы. Мелькнувшая мысль о том, что Терранова меня кинул и скрылся с деньгами, стыдливо прячется при появлении его самого.

– Гуляем, – говорит он, вытирая лоб. Под столом в мою руку ложится увесистая пачка банкнот. Я на ощупь отсчитываю четыре верхних, даже не подозревая об их достоинстве, и возвращаю Герману.

– Твоя доля.

Он быстро мне подмигивает и прячет купюры во внутренний карман куртки.

– Кофе будешь?

Жаль отказываться от этого аттракциона невиданной щедрости, но меня преследует непонятно откуда взявшееся чувство, что я нарушила комендантский час и непременно буду наказана. И хотя Бесков еще не звонил, я не сомневаюсь в том, что он злится.

– Подожди минуту, – просит Герман и направляется к кассам. На него оборачиваются. Он цепляет девичьи взгляды.

Пока я убираю в рюкзак блокнот и карандаш, а заодно в который раз смотрю на бабушкин снимок, Герман возвращается с двумя картонными стаканчиками в руках, чем, сам того не подозревая, спасает мне жизнь. Сейчас я почти его люблю.

Выйдя на улицу, мы огибаем торговый центр и неспешно шагаем к небольшому скверику с круглым фонтаном и памятником Матери-России. И тут я ловлю себя на том уютном чувстве, которое бывает, когда дела твои настолько плохи, что остается лишь наслаждаться моментом – теплом под курткой, кофе с ванильным сиропом, шелестом первых опавших листьев… Хочется присесть на лавочку и слушать шум проезжающих мимо машин. Наблюдать за деловитой суетой голубей вокруг фонтана и тем, как ветер играет кистями клетчатого шарфа, который очень идет Терранове.

– Ты знаешь стихи?

Вопреки ожиданиям, Герман не поднимает меня на смех, а, на мгновение задумавшись, кулуарно шепчет:

– Последнее время я сплю среди бела дня. Видимо, смерть моя испытывает меня, поднося, хоть дышу, зеркало мне ко рту – как я переношу небытие на свету. Я неподвижен, два бедра холодны как лед. Венозная синева мрамором отдает[17].

Я глубоко вдыхаю и забываю выдохнуть. От его интонаций по рукам пробегают мурашки. Выбор стихотворения поражает мрачной точностью. Герман будто чувствует то же, что и я, только с ним все гораздо хуже.

– Преподнося сюрприз суммой своих углов, вещь выпадает из миропорядка слов.

Он откашливается, словно внезапно наглотался пыли.

– Вещь не стоит и не движется. Это бред. Вещь есть пространство, вне коего вещи нет. Вещь можно бросить, сжечь, распотрошить, сломать. Бросить. При этом вещь не крикнет: «… мать!»