почему, но мне казалось, что он может понадобиться нам во время путешествия. Ма-Ма прицепила брелок на цепочку запасных кусачек для ногтей, поэтому они тоже поехали с нами. Когда мы прибыли в Нью-Йорк, я подвесила кусачки с брелоком на молнию своего рюкзака. Как я рассудила, именно там было самое место моему единственному брелоку, поскольку на молнии школьных рюкзаков мои одноклассницы подвешивали плюшевые смайлики и ярких куколок-троллей.

Год за годом я перевешивала брелок-ступню с одного рюкзака на другой, а потом, наконец, переложила его в корзинку для хранения, где держала кусачки для ногтей и документы. За эти годы брелок растерял свои составные части, вначале лишившись одной коричневой пластиковой щечки, потом другой, пока не остался только металлический остов с еще не облупившимися пятнышками засохшего клея. Я храню этот брелок и по сей день, и, хотя в нем уже с трудом можно узнать ступню, его девиз светит так же ясно, как в тот день, когда Лао-Е подарил его мне – белые иероглифы на блестящей коричневой оболочке и все прочее. Не важно, куда я хотела идти: мне нужно было беспокоиться только об одном шаге. О ступне на твердой почве.

Глава 17

Тетушка Любовь

Походка Ма-Ма, окрыленной новой надеждой, стала чуть более легкой. Скоро, говорила она мне, начнется ее учеба. Однако раньше она нашла новую работу на складе.

Это новое место, казалось, было лучше салона-парикмахерской. Оптовый склад поставлял товары для ресторанов, и на вторую неделю работы Ма-Ма пришла домой с жестяной банкой больше своей головы, полной фигурных желтых вафель, каких я прежде никогда не видела. Ма-Ма сказала мне, что белые люди считают их китайскими и называют «печеньем с предсказаниями».

– Вот, – сказала она, избегая моего взгляда. – Можешь съесть их все.

Эта банка – вся целиком – стала моим ужином в тот вечер, и даже в школе следующим утром есть не хотелось, потому что меня все еще подташнивало от всех этих предсказаний.

Через пару дней после этого Ма-Ма вернулась с работы с коробкой, полной зубочисток с разноцветными бумажками на конце, которые поддерживали маленькие, похожие на спички, палочки. Стоило нажать на них – и бумага раскрывалась, превращаясь в мини-зонтик. Зонтики были двух цветов – розовые и зеленые, и на каждом были нарисованы цветы и листья.

– Ма-Ма, чжэ ши гань шэнь мэ дэ?[72]

Никакого практического назначения для них я не видела.

– Ся вань ба[73].

Безделушки, чтобы с ними играть.

Не прошло и недели, как две наши смежные комнатки заполнились маленькими бумажными зонтиками, приклеенными к стенам, торчавшими из ткани подлокотников дивана, воткнутыми в прорезь корпуса телевизора.

Пока я с удовольствием набивала живот печеньицами с предсказаниями и втыкала зонтики из зубочисток во все щели нашего дома, Ма-Ма то и дело ворчала на своего нового начальника, Генри И.

«Генри И обращается со мной, как со служанкой, – возмущалась она, едва придя домой. – Я должна мыть за ним посуду и приносить ему чай».

«Генри И ничего не делает, – говорила она разделочной доске, готовя нам ужин. – Он просто сидит, читает газеты да рявкает приказы».

– Генри И – расист, – бубнила она над палочками, держа обжаренную стручковую фасоль над миской с белым рисом. – Он постоянно твердит, что чернокожие на складе воруют, хотя у него нет никаких доказательств.

– Тогда почему он берет их на работу? – удивлялась я.

– Потому что они обходятся дешевле.

– Потому что он дешевка.

– Потому что он расист.

– Потому что он дешевка-расист.

Он всегда был только Генри И – не просто Генри, не просто И, но обе части имени вместе. Как будто он не был бы ее начальником, не будь он одновременно и Генри, и И.

На складе вместе с Ма-Ма работала одна женщина. Тоже китаянка, но старше, говорила Ма-Ма, и она была влюблена в Генри И.

– Разве он не старый? – удивлялась я.

– Старый, – подтверждала Ма-Ма. – Даже старше, чем эта женщина.

– Как же она может любить такого дряхлого старика? – не понимала я.

– Одиночество делает людей странными, – размышляла Ма-Ма вслух, словно сама с собой.

Я тоже была одинока, но я бы ни за что, казалось мне, не влюбилась в расиста, да еще морщинистого.

С того дня и впредь я начала думать об этой женщине как об Ай-А-И – Тетушке Любви.

* * *

Однажды в субботу жара была такая, что Ма-Ма получила разрешение привести меня к себе на работу. Она не хотела, чтобы я целый день парилась в нашей крохотной квартирке. По словам Ма-Ма, в окне складского офиса был маленький кондиционер. Однако она делила этот офис с Ай-А-И и Генри И, так что я должна была вести себя послушно и тихо. Я кивнула с невозмутимым видом и постаралась скрыть досаду на то, что придется лишиться целого дня свободы, полного книг, телевизора и не нагруженного ничьими заботами, кроме моих собственных.

В первое утро, когда я поехала на склад вместе с Ма-Ма, она вывела меня из метро на станции «Канал-стрит», которую я прежде никогда не видела. Это был противоположный конец Чайнатауна. Там повсюду были китайские надписи, но, в отличие от Восточного Бродвея, китайцев было не так много. Зато там было много белых, которые выглядели как‑то не так, как обычно, хотя мне потребовалось несколько минут, чтобы разобраться почему. Наконец я пришла к выводу, что, должно быть, все эти люди были не из Нью-Йорка, потому что они были толще, неуклюжее, радостнее ньюйоркцев. Еще они были одеты так, словно подражали персонажам из фильмов, действие которых происходило в Нью-Йорке. Казалось, что им неудобно в такой одежде, что они не привыкли носить эти вещи – либо сплошь черные, либо слишком уж яркие и явно не предназначенные для того, чтобы объединять их в одном наряде, тем более на этих людях, которые их на себя напялили.

Мы продолжали путь, и постепенно эти взволнованные, корпулентные белые люди стали попадаться все реже, и толпа снова стала нормальной – состоящей из жилистых ньюйоркцев в поношенной одежде и с изнуренными лицами. Окрестности начали напоминать мне Бруклин: хотя на этих улицах размещались склады, они тоже были покрыты граффити.

Ма-Ма замедлила шаг у одного из складов, и я увидела, что его дверь приподнята над землей – этакий большой левитирующий рот, открытый прямо напротив задницы грузовика, припаркованного перед ним. Мы поднялись по лестнице, ведущей нас прямо в этот рот. Несколько мужчин, чернокожие и латиносы,