что нередко бывало так, что считаные минуты назад, наедине, она же перечисляла мне все поступки Ба-Ба, в которых он показал себя как человек плохой и эгоистичный.

Это были единственные трапезы, когда я не могла доесть то, что лежало у меня на тарелке. Я расстраивалась, но должна была глотать свои чувства, пока они не превращались в боль в животе, вытеснявшую чувство голода. Видя это, Ма-Ма и Ба-Ба принимались сетовать на мою избалованность. Как смею я не доедать пищу, которую они мне дают?! Неужели я не знаю, что еда стоит денег, а денег у нас нет? Я слишком избалована, и мне это во вред, говорили они, и я получаю слишком много любви.

Это лишь прибавляло мне и растерянности, и боли в желудке. Если я такая жирная, а мы такие нищие, почему они хотят, чтобы я больше ела?!

Я верила всему, что они говорили во время этих ужинов, как верила всему, что рассказывала мне Ма-Ма. Мне и в голову не приходило задумываться о том, что они могут быть неправы. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что не стала жирной, вовсе нет. Я продолжала пропускать завтрак, обходясь бесплатным обедом в школе и теми крохами пищи, какие удавалось добыть либо по пути домой, либо в нашей общей кухне. Но я пухла от еженедельного бесплатного обжорства в «Макдоналдсе» с Лао Джимом. Примерно час после этих поездок был единственным за всю неделю временем, когда я чувствовала себя сытой – почти приближаясь к тому ощущению сытости, которое было некогда знакомо мне в Китае.

Фотографии собственного лица того времени напоминают мне мультик, который я однажды видела по телевизору в Китае. Мальчик сидел на корточках над лягушкой и тыкал ее палочкой. При каждом «тыке» подбородок лягушки раздувался все больше и больше. С каждым «тыком» ее кожа натягивалась все сильнее, становясь все менее зеленой и все больше белея. Прямо как мое лицо: широкое и становившееся все шире с каждым посещением «Макдоналдса» – не от перекармливания, а от недоедания. На самом деле, моя полнота имела ту природу, которая свойственна лишь беднякам: ее порождал излишек натрия, излишек консервированных продуктов.

Что касается моих зубов, к тому моменту я уже почти три года ни разу не была у стоматолога. Я была благодарна уже за то, что большинство моих зубов все‑таки оставались ровными, не считая нижнего правого клыка, который выступал (и выступает по сей день), заклинивая мне челюсть каждый раз, когда я закрывала рот.

Не ходила я и к окулисту. Все, что писала на школьной доске миз Гласс, день ото дня сильнее расплывалось перед моими глазами. Мне приходилось зависеть от помощи соседей по парте, которые произносили вслух слова и числа.

Не раз по ночам я просыпалась от боли в ногах, такой пронзительной, что не могла ими пошевелить. Могла только сжимать их руками и перекатываться с боку на бок, изо всех сил стараясь делать это тихо, пока все‑таки не просыпалась Ма-Ма – а она всегда просыпалась – и не заверяла меня, что это просто боли роста, что я их скоро перерасту. Говоря это, она передвигалась на мой край постели, садилась и массировала мне ноги. Мне удавалось снова уснуть только в коконе из ее нежного шепота и сильных рук.

Наша семья лучше всего сплачивалась перед лицом боли.

* * *

Некоторые выходные и праздники мы проводили с двумя другими семьями, выходцами из Северного Китая, тоже жившими на грани бедности и не имевшими возможности поехать домой, чтобы побыть со своими настоящими родственниками. Ба-Ба учился в школе вместе с матерью одного семейства и отцом другого. После каждой нашей встречи с ними Ма-Ма и Ба-Ба говорили, что не стали бы выбирать этих людей в друзья, если бы мы все по-прежнему жили в Китае. Но теперь мы были в Америке, так что ж поделать?

У каждой из этих других семей было по одному сыну. Все мы были обречены не иметь братьев и сестер – благодаря политике «одного ребенка», которая проводилась на родине. Один мальчик был на год младше меня, умен, эксцентричен и довольно мил. Росточком он не вышел и имел своеобразную внешность безумного гения, вечно размышляющего над какой‑то грандиозной идеей. Другой, на несколько лет старше меня, был полным придурком. У меня редко возникало желание о чем‑либо разговаривать с ними, но Ма-Ма говорила, что у нас нет возможности перебирать близкими людьми, когда мы так далеко от дома. Может быть, утешала я себя, это немножко похоже на семью с настоящими братьями.

Наши совместные сборища никогда не бывали особенно роскошными. Все три семейства поочередно принимали у себя гостей. Одна семья жила в Бруклине, как и мы, а другая – в Квинсе. Внутри наши квартиры были почти одинаковыми: двухкомнатные, скудно обставленные подобранными на обочинах сокровищами. Уютную атмосферу в каждой из них создавали аппетитные запахи, выдававшие северокитайскую домашнюю кухню. Зимой мы чаще собирались в домах других семей, потому что у них были собственные кухни (и ванные комнаты, кстати говоря, тоже), а именно там и проходили наши сборища, чтобы можно было греться теплом от готовящейся еды. Мы – и дети, и взрослые – садились в кружок на складные стулья вокруг обеденного стола. Стол порой был так заставлен закусками, которые готовили все, а гости приносили с собой, что казалось, он не выдержит их веса и рухнет. Иногда на нем появлялись арахис и подсолнечные семечки, а если особенно везло, то даже маленькие кусочки шоколада. Дети сидели тихо, пока родители разглагольствовали о том, как прекрасна была жизнь в Китае, как безнадежно ужасна была жизнь в Китае, как сильно они по нему скучают и как они совершенно по нему не скучают.

Взрослые практически не обращали внимания на детей, и меньше всего его доставалось мне, девочке. А когда меня все же замечали, это было совершенно не так, как некогда в Китае. Никто больше не говорил, какая я красавица. В основном говорили, какая я умная, как хорошо воспитана и какая взрослая. Гуай. Дун ши[75]. Это была единственная ценность, которую я имела в Америке.

Я воспринимала это как лишнее доказательство того, что Ма-Ма и Ба-Ба правы: другие взрослые не могли прямо сказать, что мое лицо – жирное и кривое, поэтому им приходилось хвалить что‑то еще. Им не приходило в голову, что я помнила, как в Китае все наперебой говорили, что я настоящая красавица и наверняка когда‑нибудь