Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бадаль грелась в солнечном свете, сочившемся из окна, изгоняя из ее костей холод, словно ящерицу или змею, и пыталась разобраться в ночных видениях, в странных тревожных голосах, произносящих такие странные вещи.
Видимо, это заразно. Похоже на то.
Она взглянула туда, где на полу сидел Сэддик, разложив свою коллекцию бесполезных предметов; на его странно морщинистом лице застыла потерянность. Как старик над скопленным за всю жизнь сокровищем. Вот только считать разучился.
Но то, что у них есть, чем они владеют, не обязательно хорошо и ценно. Порой им предлагают яд, а детский голод не разбирает. Да и с чего бы? Так что порой передаются и преступления – из поколения к поколению. Пока не уничтожат нас. Да, теперь я понимаю. Мои сны мудры. Мудрее меня. Мои сны поют песню Визитеров, умных в спорах, тонких в убеждениях.
Сны предупреждают меня.
Она отвернулась от солнечного света и оглядела палату.
– Все готовы?
Сэддик с виноватым видом кивнул.
Бадаль повернулась, оперлась о подоконник и оглядела западный край площади. Там стоял Рутт, держа на руках Ношу. Остальные ждали в тени окружающих зданий, как фигуры, сошедшие с каменных фризов.
Все понятно. Они съели все плоды с деревьев города.
А хрусталь пожирал наши души.
– Пора. Оставь все эти штуки, Сэддик.
Однако он принялся собирать свои сокровища.
Бадаль накрыла волна гнева, а потом страха. Она не поняла ни того ни другого.
– Будут осколки. Брильянты, рубины и опалы. Мы вновь начнем умирать.
Мальчик посмотрел на нее понимающим взглядом.
Она снова вздохнула.
– Среди нас теперь есть отцы. Нужно внимательно следить за ними, Сэддик, не появятся ли у них отцовские мысли.
В ответ он покачал головой, словно не соглашаясь с ее словами.
– Нет, Бадаль, – сказал он надтреснутым голосом. – Они просто заботятся о младших.
Немного же слов от тебя, Сэддик. Я уж думала, ты немой. Что еще проснулось внутри тебя, за глазами и лицом старика?
Бадаль вышла из комнаты. Сэддик пошел за ней, держа на руках мешочек с бесполезными предметами как новорожденного. Вниз по ровным ступенькам, через прохладу из скрытых коридоров и наружу, в ослепляющую жару. Бадаль немедленно пошла туда, где стоял Рутт, который поджидал ее, полуприкрыв глаза. Пока она подходила, остальные дети начали выходить на солнечный свет, держась своих новообретенных семей. Держались за руки, сжимали тряпки, цеплялись за ноги. Бадаль остановилась. Она и забыла, сколько их еще живы.
Заставив себя идти дальше, она дошла до Рутта, повернулась и раскинула руки в стороны.
Рутт долго смотрел на нее, потом кивнул и пошел по широкому центральному проспекту. На запад, в Стеклянную пустыню. За его спиной Змейка разворачивалась после месяца спячки.
Змейка что-то поняла, Бадаль ясно это видела. Видела по ровным, неторопливым шагам проходящих детей, по их застывшим лицам, по мрачности в знакомых бледных чертах. Мы знаем. Мы научились это любить.
Шагать. Ускользать от кулаков мира.
Мы – Змейка возрожденная.
Со временем они достигли границы города и взглянули на сверкающую пустыню.
Страдания утешают. Как объятия мертвой матери.
«Среди древних рас доминирующими мы рассматриваем четыре: имассы, яггуты, к’чейн че’малли и форкрул ассейлы. Прочие, обитавшие в те былинные времена, или были крайне малочисленны, или их наследие совсем исчезло из мира.
А мы, немногие жившие тогда люди, таились, словно крысы, в стенах и укромных местах.
Но разве не мы должны доминировать по праву рождения? Разве не подобны мы резным идолам и пророкам? И разве эти идолы не служат нам? А пророки не предсказывают наше владычество над всеми другими тварями?
Вы можете, хитро подмигнув, возразить, что этих идолов вырезали наши собственные руки; что благословенные пророки, так уверенно заявляющие о праведной славе, вышли из человеческой массы. И еще можете заметить, что наши громкие заявления не могут не быть откровенно эгоистичными и служат самооправданию.
И кто так скажет, тот нам не друг. И для вас у нас найдется кинжал, костер и железный пыточный язык. Откажитесь от своих претензий к нашему заурядному «я», нашей великой банальности профанов.
Как вид, мы недовольны идеей о мирской оторванности от судьбы и будем держаться смертельного недовольства, пока не обратимся в прах и пыль.
Ведь, как сказали бы Старшие расы, окажись они поблизости, у мира есть свой кинжал, свой железный пыточный язык, свой костер. И от его пламени укрыться негде».
Три дня и две ночи стояли они среди мертвых тел. Кровь засохла на потрепанных шкурах, на оружии. Стояли неподвижно, лишь ветер трепал пряди волос и полоски кожи.
Стервятники, ящерицы и накидочники, спустившиеся на поле брани, безбоязненно пировали, не спеша набиваясь гниющей плотью. Их не привлекали стоящие вокруг неподвижные фигуры – не больше, чем сухие стволы потрепанных ветром, растерявших листья мертвых деревьев.
Мелкие существа не ведали о том, какой безмолвный стон издавали души убийц, какие бесконечные волны горя терзали высохших призраков, какой ужас бурлил под слоями почерневшей, высохшей крови. И не чувствовали, какая буря разразилась за обтянутыми кожей лицами, в пещерах черепов, в дырах глазниц.
Когда солнце скрылось за горизонтом на третью ночь, Первый Меч Онос Т’лэнн повернулся лицом на юго-восток и двинулся вперед тяжелыми, но ровными шагами; острие меча в его руке прорезало дорожку в спутанной траве.