– Я не пью.

– Ясно.

– Но ты себе не отказывай.

– Хорошо. – Я сделала знак официанту и заказала большой бокал «Шенен Блан». – Уверена, что не хочешь?

– Да, Нина, уверена.

– Просто уточнила.

– Это не рекомендуется, пока кормишь грудью. Да и в целом мне так нравилось чувствовать себя чистой и неиспорченной во время беременности, что я решила продолжить в том же духе.

– А Марк пьет?

– Конечно, – сказала она.

Повисла чересчур долгая пауза. Я усиленно думала, о чем бы еще спросить, и тут, к счастью, тему подкинула Кэтрин:

– Как прошла презентация?

– Неплохо, – ответила я. – Тебя не хватало.

– Да, извини, что не смогла приехать. Не получилось уйти со дня рождения Анны.

– Кто такая Анна?

– Жена Неда, школьного друга Марка. Ты с ней встречалась, они живут неподалеку от нас.

– Ты же вроде говорила, что никуда не ходишь, так как Фредди еще слишком мал?

– Выкроила пару часиков, пока мама Марка присматривала за ребенком. Я просто не могла приехать в город.

Официант поставил передо мной бокал с вином.

– Какие у тебя планы на шестое июля? – спросила Кэтрин.

– Не знаю. – Я сделала большой глоток в надежде, что холодный темно-красный анестетик вернет меня в привычную, молчаливую пассивную агрессию.

– Хорошо. Тогда глянь потом в ежедневнике – мы хотим в этот день провести церемонию имянаречения для Фредди и Оливии.

– А Распределяющая шляпа будет?

– Что, прости?

– Да так, шутка. Звучит будто церемония из «Гарри Поттера».

Кэтрин и бровью не повела.

– Это просто светское крещение.

– Ладно.

– Сможешь точно сказать сегодня вечером, как только доберешься до дома? Хочу забронировать, поэтому мне нужно знать, что все крестные явятся.

– Я позвоню.

– Итак, что произошло? – спросила она, открывая меню. – Почему у тебя был ужасный день?

– Мы устроили обед в честь папиного дня рождения, а он был не в себе. В какой-то момент не узнал меня. Спрашивал о своей матери, которая умерла двадцать лет назад. Потом попытался открыть консервную банку разделочным ножом и порезал руку, повсюду была кровь. К счастью, не пришлось везти его в больницу…

– Дорогая, ты слишком драматизируешь, тебе не кажется?

– В каком смысле?

– Всякий раз, когда мы видимся, у тебя в жизни происходит одна большая катастрофа. – Она подняла глаза от меню.

– Кэтрин… – Я глубоко вздохнула. Неужели я наконец-то произнесу речь, которую репетировала несколько месяцев и уже отчаялась высказать где-либо, кроме как в одиночестве в душе? – Возможно, у меня нет ребенка. Но у меня есть жизнь.

– Конечно, я понимаю, что у тебя есть жизнь.

– Нет, не понимаешь.

– Понимаю.

– Нет. Ты не спрашиваешь меня о ней, не воспринимаешь ее всерьез, не приходишь ко мне домой, не интересуешься моей работой. Ты даже не смогла прийти на презентацию книги, где я была совсем без родных. Ты, моя лучшая и давняя подруга, не только не захотела прийти – ты даже не посчитала нужным сделать вид, что хочешь.

– Я же говорила, что не могу выбраться в город на весь вечер.

– Зато ты пошла на вечеринку, где можно часами говорить о детях, свадьбах и домах. Потому что на презентации книги не все хотят говорить о детях, свадьбах и домах.

– Неправда.

– Правда. Ты не могла побыть мне подругой на один вечер и оценить мою работу. Это я должна восхищаться, когда ты меняешь плитку на кухне, а все мои дела тривиальны и бессмысленны, потому что я не состою в отношениях и у меня нет детей. Не знаю, почему вдруг ты стала так беззастенчиво пренебрегать теми, чья жизнь непохожа на твою. Подумай над этим.

Я чересчур драматично стукнула бокалом по столу и пролила вино.

– Я не прошу тебя восхищаться моей жизнью!

К нашему столику, широко улыбаясь, подошел официант.

– Не желаете узнать наши специальные предложения на сегодня?

– Дайте нам еще несколько минут, ладно? – попросила Кэтрин.

Он нехотя кивнул и удалился.

– Сейчас у меня все действительно драматично. Извини, если тебе неприятно об этом слушать. Прости, что у меня неизлечимо больной отец и мать, которая явно не справляется. И что мне разбил сердце человек, которого я больше никогда не увижу. Извини, если это не укладывается в твой мирок кашемировых носков и керамической посуды пастельных тонов. Но ты не можешь вычеркнуть меня из своей жизни только потому, что я нарушаю эстетику твоей доски настроения. Дружба так не работает.

– Я не считаю, что ты нарушаешь эстетику, но у тебя столько всего происходит…

– Да, так и есть. Почему бы тебе просто меня не поддержать?

– Ты не понимаешь, Нина! – сказала она, повышая голос и вздернув брови. – У меня теперь мысли заняты другим! В отличие от Лолы я изменилась. Ты сама поймешь, когда у тебя появятся дети.

Я смотрела на Кэтрин так, будто разом утратила доступ к своему архиву воспоминаний о ней, не в силах осознать, как и почему мы дружили двадцать лет. Я сделала знак официанту принести счет.

– Не хочу с тобой ужинать. И ты наверняка не горишь желанием ужинать со мной. Ни к чему и дальше притворяться.

– Мне пришлось ехать из Суррея…

– ДА, ЗНАЮ, – рявкнула я. – Никто не просил тебя селиться там, Кэтрин. Тебе не семьдесят. Ты не торговый представитель. И не бывшая ведущая «Времени вопросов», которая подалась в обозреватели-садоводы.

– Многие уезжают из Лондона. Не нужно вести себя так, будто это какое-то чудовищное предательство.

– Ты захочешь дружить со мной только тогда, когда я выйду замуж, рожу ребенка и куплю большой дом? Тогда ты снова меня полюбишь? Когда я стану делать все то же, что и ты, доказывая тем самым твою правоту?

Кэтрин сняла куртку со спинки стула и взяла сумочку. Едва себя сдерживая, она кусала верхнюю губу, лицо ее покраснело.

– Я ухожу. Не звони и не пиши мне, – сказала она, натягивая куртку и вытаскивая волосы из-под воротника. – Я не хочу с тобой разговаривать.

– Ты уже сто лет не хочешь со мной разговаривать, – парировала я.

Она встала из-за стола и ушла.

Я заплатила за вино и вышла из ресторана. В этот субботний вечер мне не хотелось так скоро возвращаться в квартиру и сидеть там наедине со своей злостью и злостью моего жуткого соседа, притаившегося внизу. Я бесцельно побрела в сторону восточной части Лондона. Прошла по непривычно оживленному Холборну с его бесчисленными закусочными. Миновала собор Святого Павла с серебристой куполообразной крышей, напоминающей стальной боевой шлем; затем оставила позади Банк Англии с величественными греческими колоннами. У подвальных баров Олдгейта толпились курящие двадцатилетние девицы в чокерах и с густо подведенными глазами, а у пабов в районе станции «Степни-Грин» пожилые курильщики недоумевали, почему двадцатилетние девицы в чокерах тратят там столько денег. Наконец, спустя почти два часа, я увидела выложенный светлой плиткой фасад станции метро «Майл-Энд». По памяти я добралась до Албин-сквер и перелезла через решетку в общественный сад, как во время последнего свидания с Максом. Я села на скамью, подогнув под себя скрещенные ноги. Отсюда была видна дверь нашей квартиры на цокольном этаже и улица, где папа раньше ставил синий «Ниссан Микра».

«Любовь – это тоска по дому», – прочла я однажды в какой-то книге. Лечащий врач автора сказал ей, что стремление к любви во взрослом возрасте обусловлено тоской по нашим родителям. Мы ищем близость и романтику, потому что всегда нуждаемся в родительской заботе и внимании. Так мы их замещаем. Папа в свои почти восемьдесят все еще скучал по матери. Он скрывал это всю свою взрослую жизнь, и теперь, когда монолитное здание его личности медленно и незаметно для него разрушалось, правда настигла его. Он нуждался в своей маме. Я готова была поспорить, что все взрослые люди на земле, осознанно или нет, сидят на скамейке и ждут, пока их заберут родители. Я думаю, мы ждем этого до самой смерти.

Я еще немного посидела в сквере в ожидании того, кто забрал бы меня. В ожидании, когда мама позовет домой ужинать. В ожидании «Ниссана Микра», которого больше нет и который уже никогда за мной не приедет. Я гадала, кто сейчас живет в нашей подвальной квартире и где