Телефон снова зазвенел. Марина Николаевна глянула на старшего фээсбэшника. Тот молча и с усмешкой кивнул, и она сняла трубку.

– Привет, Маринка. – Это была уже Тропынина. Как и ждали незваные гости. Объявилась.

– Привет...

– Ты что такая? Не одна, что ли?

– Одна. Я спала. Что еще на больничном делать...

– Я скоро к тебе забегу. Никуда не уходишь?

– Дома буду. Я же никуда не хожу. Меня только возят.

– Возят? – переспросила Тропынина.

– Да. Из милиции приезжали, возили туда, где ты в машину садилась. Я им обрисовала, как было. Говорят, следственный эксперимент. На видушник меня сняли.

– А что им надо?

– Я разве знаю.

– Ладно. Жди, скоро буду.

Марина Николаевна и не ожидала от себя таких актерских способностей. Конечно, Маша ничего не заподозрила. И только положив трубку, почувствовала Сабирова себя неприятно. Конечно, не должна она за других страдать. Это понятно без комментариев. Однако как ни крути, а подругу она предала...

Разыграли мы с подполковником все как по нотам. Сначала он был первой скрипкой, на станцию звонил и еле языком ворочал. Узнал свой номер телефона. Потерял, говорит, бумажку. И икает. Сложный номер. Не может вспомнить. И опять икает.

Если разговор прослушивали, то поняли, что Леня начал всерьез пользоваться телефоном.

Потом позвонил уже с кухни мне в комнату. Теперь я солировал. И выложил все про свой завтрашний отъезд и про дело, которое за меня будет заканчивать Лоскутков. А Лоскутков мужик жесткий. Он быстро Сабирову расколет.

К этому времени язык у Лени заплетался уже почти по-настоящему. До того, как отойти после дежурства ко сну, он опорожнил одну из двух принесенных нами с Асафьевым вчера бутылок. Кажется, и сам что-то покупал по дороге домой. Так он говорил, когда утром мне звонил. Отоспался. Я его разбудил полутрезвого. Выдал версию. Он согласился. Позвонил сначала на станцию. А потом решил, что язык работает не так, как следовало. Колорита, куражу не хватает. И приложился ко второй бутылке.

– Всего сто грамм, и я буду в кондиции...

Но когда я вернулся на кухню, то с сожалением убедился, что старый спецназовец потерял квалификацию в подсчете граммов. Пятьсот он умудрился каким-то образом спутать с сотней. Раньше у него был более развитый глазомер.

Но дело было сделано. Я собрался уходить, Проханов решил меня проводить. Я думаю, что не слишком далеко. До магазина и обратно. Он свою дневную норму будет добирать вечером и потому решил запастись для этого необходимым по полной выкладке.

Вышли из подъезда.

Мне пора было ехать, но тут, как специально, нам навстречу подвернулся отец Артемий. И почти трезвый. Откуда его только черти принесли?

– Садись-ка сюда, – сурово указал пальцем Леня. Скрюченный его палец чем-то напомнил мне крючок, которым черти ловят грешников, – в детстве еще видел такую картинку.

Испуганный попенок покорно, как и подобает лицу церковного сана, присел на краешек скамейки. Чертовых крючков он боялся.

– Рассказывай, отец Артемий, как на исповеди... Что ты там участковому насчет меня плел...

Я побоялся оставить Леню одного в праведном гневе, не наломал бы дров – он же Уголовный кодекс не знает, следовательно – не чтит, и потому надо подполковника подстраховать. И я вынужденно задержался.

Отец Артемий перекрестился:

– Я? Участковому? Я его уже больше месяца в глаза не видел, хотя мы с ним в одном подъезде живем.

– Дурак ты, батюшка... – Подполковник, видимо, и вправду посчитал отца Артемия дураком и потому не сильно осерчал. На дураков, известно, не обижаются.

Но теперь трусливый батюшка обиделся:

– Почему же я дурак?

– Ты Евангелие читал?

– А как же...

– Тогда ответь мне на другой вопрос. Что ты думаешь о реинкарнации?

– Это о перевоплощениях, что ли? Церковь не допускает перевоплощений. И все разговоры об этом греховны. Потому я и не буду...

– Не допускает – это значит, что не разрешает? Так, что ли, стукач? – Подполковник не очень прислушивался к желаниям собеседника. – Ишь какие. Человеку приспичит реинкарнироваться, а они не разрешают. Умер, и сиди себе в могиле. Самих бы вас всех туда...

– Нет, я не так выразился. Церковь считает это ересью, – и отец Артемий снова истово перекрестился.

– Ладно. Тогда объясни мне, что означает слово «палингенезия»?

– Не знаю.

– Вот я и говорю, что дурак.

– Почему же дурак?

Беседа, похоже, пошла мирным путем. Мне было уже не слишком интересно, и я решил отбыть.

– Леня, я поехал. Мне пора...

– Подожди, – настаивал он. – Тебе тоже полезно послушать, чтобы не воплотиться в следующей жизни в образе злого чечена. Чеченом ты будешь слишком опасным. Нельзя!

Я улыбнулся и сел на скамейку напротив, в двух шагах.

– Так ты не знаешь, что термин «палингенезия» означает ту же самую реинкарнацию в греческом языке.

Отец Артемий, очевидно, слегка подзабыл с утра греческий и потому промолчал.

– И не знаешь, что этот термин употребляется в Евангелии от Матфея, которое церковью, как известно, канонизировано?

– Нет там такого.

– Есть там такое. Только ты читаешь Евангелие на русском языке, а наши предки перевели «палингенезию», как «пакибытие». А потом тупые, как ты, потомки забыли, что это слово означало в первоисточнике. А в Евангелии Христос говорит о пакибытии так: «Многие же будут первые последними, и последние первыми». Понял?

– Что?

– Ничего ты не понял. Сам Христос говорил о реинкарнации, дубина ты. А ты понял? – спросил у меня. Но меня дубиной называть не стал. Литра водки ему для этого было мало.

– Мне про реинкарнацию еще бывшая жена все уши прожужжала, а теперь и ты начинаешь... Кстати, откуда у тебя такие познания?

– Я же когда-то по истории религии диплом защищал... – Леня обреченно махнул рукой на попа. – Иди, с тобой скучно разговаривать.

Отец Артемий быстро воспользовался разрешением и засеменил, подтянув рясу, в сторону магазина.

– Я поехал.

– Ладно. Думаю, увидимся в лучшие времена, и хорошо бы, чтобы поскорее... – Он пожал мне локоть левой рукой. А пальцы у него и на левой железные. Как тисками сжал. Взвизгнуть захотелось. – Поезжай, Серега. Сегодня они тебя попытаются достать. Будь умницей и не бей ментов сильно.

И подполковник горько вздохнул. Ему тоже хотелось действия, и побыстрее.