– У меня сегодня тоже было много дурацких мыслей, – смеюсь, и Арина наконец улыбается.

Протягивает руку, гладит меня по щеке, а потом подается вперед и упирается лбом в мою шею.

– Оля все-таки растрезвонила, – говорит тихо и отстраняется. – Подруга еще называется. Или не подруга уже? Надо об этом подумать.

Зевает, рот ладошкой прикрывает, моргает сонно и вдруг вскидывается, и охает:

– Черт, я же хотела к Брэйну! Утро уже… может, позвоним ему? Где-то его визитка лежала, в кошельке, наверное.

Она суетится, копаясь в сумке, снова наполняясь той темной решимостью, от которой у меня в голове лопаются радужные шары.

– Ты же помнишь, что я властный? – грозно сдвигаю брови к переносице. – Постановляю, что сейчас ты пойдешь и отдохнешь. Никуда от тебя Брэйн не денется, обещаю.

– Ла-а-адно, – протягивает и хрустит шейными позвонками, разминаясь. – Я правда что-то устала. Сестра, Соловьев этот, Оля, Инна… ну их, не хочу об этом думать.

Мы прощаемся долго. Целуемся, как в последний раз, и мне приходится прогнать Арину, иначе домой она точно сегодня не попадет. А у меня осталось одно незаконченное дело, с которым нужно покончить как можно скорее. Жду, когда Арина зайдет в подъезд и газую. Мой путь лежит на окраину города, где на заброшенных треках, оживающих ночью, правит скорость, ставки и адреналин. В скором времени меня ждет последняя гонка, и я с этим покончу. Навсегда.

***

– В смысле последняя гонка? – администратор Михалыч, толстый и потный мужик неопределенного возраста, смотрит на меня исподлобья.

Его крохотные глазки наливаются кровью, а шея багровеет. В этом месте не принято срезаться по собственной воле. Но я все-таки попробую. Когда только сюда переехал, я не хотел брать деньги у отца. У нас с ним… хорошие отношения, он замечательный человек, но, наверное, я слишком гордый. Мне хотелось заработать самому. А уж на нужды матери и ее бесконечные долги брать у отца – совсем лишнее.

Легкие деньги можно было заработать на треках, находящихся за чертой города, за небольшим перелеском. Не помню, когда впервые услышал об этом месте, скрытом от посторонних глаз, по документам давно закрытом. Но слава о нем гремела по всей округе. Наблюдать за тем, как народ сшибает друг друга на опасных поворотах, калечит тачки, вываливая противника за ограждение на потеху публики, любили многие. Мне было плевать – я просто никогда ничего не боялся. Наверное, родился таким: лишенным чувства самосохранения. Михалыч смотрит на меня исподлобья, краснота спадает с лица, и он снова может нормально общаться. Он яростный мужик, но отходчивый.

– Мирослав, зачем тебе уходить? – удивляется Михалыч. – Ты лучший гонщик сезона. Да такого отбитого чувака еще найди!

– Найдете, – стою на своем, потому что четко все решил для себя.

Я больше не хочу рисковать собой. Пусть Игорь теперь о матери заботится, если она так любит его. Мне плевать – лезть в адовый огонь ради чужих проблем мне больше смысла нет.

– Мир, на тебя такие люди ставят, – бросает в меня аргументами, которые еще несколько дней назад обязательно подействовали. – Еще чуть-чуть и лучшим дрифтером станешь! Бабки рекой польются. Ну, подумай, не руби с плеча.

– Михалыч, последняя гонка, – настаиваю, надевая на лицо самую безразличную из своих масок. – Можешь созвать всех, объявить громко. Собери самый жирный куш на моем горбу. Я согласен всего на пятнадцать процентов, остальное твое.

Глаза Михалыча загораются, в них мелькают банковские купюры. Он не глуп, и восемьдесят пять процентов ему ой как нравятся. На то и расчет.

– А ты, мальчик, умеешь торговаться.

– У меня были хорошие учителя.

– Все-таки уходишь? – вздыхает с жалостью, а я киваю.

– Пора.

В кабинете Михалыча душно, хотя кондер шпарит на всю катушку. На мгновение кажется, что снова наступило лето, пускай за окнами льет дождь. Михалыч думает. Щелкает клавишами ноута последней модели, хмурится, глядя в экран, изображает бурную и тяжелую деятельность. Он просто тянет время, но для лохов – он самый занятой человек во вселенной. Кручусь на стуле, рассматриваю кабинет. Несколько месяцев я приходил сюда пару раз в неделю. Договаривался о гонках, получал свой выигрыш – приличный, как для студента. Черт возьми, у меня не было ни единого прокола, ни единого проигрыша. Меня прозвали Безумным Миром, а противники, хоть выпячивали грудь, прыгали и храбрились, боялись. Их страх ощутим, он липкий, а люди, его испытывающие, жалкие. Я побеждал каждый раз. Выходил из каждой гонки лишь с несколькими царапинами на корпусе, но у всего есть конец. Нелегальным полукриминальным гонкам он тоже наступил.

– Говори, когда заезд, – тороплю Михалыча, потому что до чертиков не хочу тут находиться.

Мне не терпится скорее перелистнуть эту страницу своей жизни. Надо спрыгивать быстрее, пока с головой не засосало, да так, что не выберешься никогда. Только на тот свет убегать.

– Ок, парень, раз так решил, неволить не стану. Через десять дней будет твой финальный заезд. Подготовься хорошенько, – Михалыч одаривает меня ленивой улыбкой. – Не нарвись перед этим на неприятности. – Он выразительно смотрит на мои руки.

– Постараюсь.

– Вот постарайся. Ставки будут высокие. Будешь умницей, банк сорвешь. Ну, и нам заодно кучу бабок выиграешь.

Алчная улыбка расползается на полных губах, а я покидаю кабинет. Через десять дней я буду свободен от всего дерьма, что накопилось в моей жизни.

Арина

Катю я встречаю в коридоре, да так и замираю, глядя на ее поджатые губы и нахмуренные брови. На сестре любимая теплая пижама, на ногах махровые носки с авокадо, но по усталому виду и теням под глазами незаметно, чтобы сестра спала этой ночью. А еще у нее припухли веки, и это мне совсем не нравится. Катя плакала? Почему?

– Привет, – бросаю и деловито вешаю ключи на гвоздик.

Ключница с гравировкой «В этом доме живут счастливые люди» впервые выглядит насмешкой.

– Кофе будешь? – спрашивает Катя после долгой тяжелой паузы, во время которой мне казалось, что сестра не выдержит и все-таки наорет на меня. И пусть бы! Порой скандал лучше вот такого тягостного молчания.

– Буду, – улыбаюсь и касаюсь плеча сестры.

Мне всего лишь хочется, чтобы Катя перестала считать меня маленькой и беспомощной, ни на что не способной. Разве я о многом мечтаю?

– Я сварю, – говорю, используя предлог, чтобы скорее скрыться на кухне.

Катя идет следом, намеренно громко топает пятками по линолеуму. Отворачиваюсь к плите, роюсь в шкафчиках, а за спиной противно скрипит отъезжающий стул. Вокруг царит небывалая для нашей скромной квартирки чистота. Неужели Катя так нервничала и переживала, что убирала ночь напролет? На нее нечасто нападает такое вдохновение. Катя молчит, пока я вожусь с помолом зерен, огнем, туркой. Чувствую на себе ее тяжелый взгляд и впервые не знаю, как начать разговор. О чем говорить? Сейчас мы не ссоримся, но легкость, всегда царящая между нами, куда-то испарилась. От этого мне… больно. Неуютно.