– Обожаю наводить шорох, – хитро подмигивает и трется под столом своей ногой о мою. Краснею, утыкаюсь носом в чашку, но предательская улыбка растягивает губы.

Я пытаюсь собрать мысли в кучку, рассказать о своих сегодняшних ощущениях, но не могу подобрать слова, чтобы Мир меня понял. Было… непросто. Казалось, универ взорвался сплетнями и слухами, и к первому перерыву о нашем романе с Мирославом знал, кажется, каждый, включая техничек. Я впала в оцепенение, изо всех сил концентрировалась на словах преподавателей, тщательно вела конспект, пока шепот и жужжание как-то вдруг не перестали существовать, превратившись в белый шум.

– Знаешь, в один момент мне действительно стало плевать. Целиком и полностью, – улыбаюсь, глядя в окно, а Мир хмыкает.

– Ты самая потрясающая девушка. Знаешь об этом? – Мир кладет на стол вилку, отодвигает пустую тарелку и так смотрит на меня, наклонившись вперед, что у меня табунами носятся по коже мурашки. Пальцы на ногах подгибаются сами по себе, и я неловко ерзаю, чтобы унять странный огонь, который рождается в моих венах всякий раз, стоит Мирославу искушающе улыбнуться. Сколько мы так сидим, абсолютно молча? Может быть, две минуты, а может, и целый час. Мне не хочется никуда торопиться, не хочется вообще двигаться с места. На душе становится слишком хорошо, и я действительно горжусь собой. Я выстояла, все преодолела и стала, кажется, еще сильнее.

– Поехали, – Мирослав поднимается, снимает со стула куртку, и под моим восхищенным, напрочь влюбленным взглядом скрывает все татуировки под плотной кожей.

Пока он избавляется от грязной посуды и о чем-то, улыбаясь, беседует с женщиной на раздаче, я надеваю пальто и отправляю сообщение Кате о том, что домой заехать не успею, потому приеду прямо в «Ирландию». В ответ получаю лаконичное «Ок» и улыбаюсь. Кажется, Катя смирилась. И это она еще не знает, что только благодаря Миру я живая. Пять лет это было моим секретом. Порой мерещилось, что голос мне почудился, и я молчала, а не то у психологов появилось бы больше работы. Но теперь я точно знаю: во мне нет безумия, и никакие глюки не живут в моей голове.

– Отключи телефон, – просит Мир, оказавшись рядом, и я слушаюсь. Мирослав следует своему же совету, «чтоб никакая зараза не помешала», а ощущение волшебства момента нарастает. Мы ведь всего лишь в стенах привычной столовки, а будто бы одни на необитаемом острове. Хочется лежать вдвоем на пустынном пляже, смотреть на плещущееся у ног теплое море и пить холодные коктейли, но приходится выйти в ледяной ноябрь с грязевым месивом под ногами.

– Куда мы?

– Сюрприз.

Мир загадочен до предела, только глаза горят, пока он, не отрываясь от созерцания моих приоткрытых губ, пристегивает меня ремнем безопасности.

***

– Гараж? – удивленно хлопаю глазами, когда машина Мирослава останавливается у первой в ряду одинаковых бетонных коробок.

– Ага, мое убежище.

Мирослав мало рассказывает о себе. От чего или кого он здесь прячется? Я знаю, что его родители в разводе, а его родной дядя – декан юридического факультета. А вот мать? Что с ней? Какая она? Интересно, я ей понравлюсь? От мысли, что вообще думаю о таком, становится смешно и грустно. Пока я смотрю на ярко-синие ворота гаража, Мирослав выходит из машины и помогает выбраться мне. Большая связка ключей в его руках позвякивает, когда он орудует одним в навесном замке. Вокруг никого, но рядом с Миром мне не страшно.

– Проходи.

– Ух ты, – вот и все, что удается из себя выдавить. Потому что внутри… красиво. И уютно.

– Странно, что ты вообще квартиру снимаешь, – говорю, делая несколько шагов внутрь, и легонько вздрагиваю, когда Мирослав закрывает ворота, отсекая нас от всей Вселенной.

– Квартира – это иллюзия нормальности, – усмехается. – Но, если серьезно, так мне удобнее. В убежище надо приходить изредка, иначе в нем нет смысла.

Кладет руки мне на плечи, легонько сжимает и носом о мои волосы трется.

– Мне папа этот гараж купил, – делится. – В принципе это все, что я от него принял. А, ну и машину на совершеннолетие.

– У вас такие плохие отношения?

– Нет, – легкий смешок ветерком щекочет затылок. – Но ни о какой самостоятельности не может идти речи, если жить на папкиных харчах.

Внутри прохладно, немножко сумрачно и пахнет Мирославом. Его запах вокруг, проникает в легкие, и мне хочется дышать только им.

– Проходи, – легонько подталкивает меня вперед, к низким диванчикам, на спинку которого наброшен старый клетчатый плед.

– У мамы дома такой же, – улыбаюсь, берясь за край пледа, и будто в детство проваливаюсь. – Я очень любила под ним прятаться от больших и страшных монстров.

Истертая обивка дивана скрипит подо мной, когда удобно устраиваюсь с краю, накрывая ноги пледом. Становится теплее и как-то радостнее, что ли. Радостно и безопасно. Мирослав возится с обогревателем, и через несколько минут теплый воздух щекочет холодные щеки, и я снимаю пальто. Смотрю вокруг. Плакаты на стенах яркими пятнами, афиши давно прошедших рок-концертов, гитара в углу, два барных стула рядом, высокий стеллаж, а на нем плотными рядами пухлые томики с потрепанными корешками зачитанных до дыр книг.

– Вот, смотри, что у меня есть.

Мирослав, как заправский фокусник, эффектным жестом достает будто бы из воздуха…

– … моя скрипка! – ахаю, хотя вижу только футляр.

Но на нем моя наклейка, пусть и слишком истертая, почти неузнаваемая. Но это точно она – вещь, которую, казалось, утратила навсегда.

– Ты ее спас, – говорю о скрипке, но ведь в большей степени о себе.

Втягиваю воздух, ставший вдруг душным и тяжелым, невольно всхлипываю, и слезы сами по себе текут из глаз. Я разрываюсь между желанием разрыдаться и кинуться Мирославу на шею. В итоге сижу, уставившись завороженно на футляр в татуированных руках.

– Ну что ты? Держи, – Мир протягивает футляр, он теплый и будто бы живой. Я медленно глажу черный корпус, глаз от него оторвать не могу.

– Не верится, просто не верится… мне эту скрипку папа подарил буквально за несколько месяцев до своей смерти.

– Прости, я не знал, – Мир облокачивается на подголовник и смотрит на меня чуточку печально.

– Он… у него сердце было слабое, – вздыхаю, давно примирившаяся с этой болью, а она снова вдруг решает поднять голову.

Так много эмоций во мне сейчас, так много давно спрятанного просится наружу.

– Я думала, никогда ее больше не увижу. Она разбилась, да? Когда упала…

– Посмотри внутрь. Не бойся, скрипки не кусаются.

Ирония в тоне Мирослава помогает, и я дрожащими пальцами раскрываю футляр и ахаю.

– Она целая…

– Ага, – усмехается и проводит пальцами по моей скуле. Невесомо и легко, и мне снова хочется плакать. – Я не думал, что когда-то снова увижу ту девочку. Но скрипку мастеру отдал. Посмотри, она как новенькая стала.