– Откуда же тебе это знать?

– Посмотри на него: эти глаза, сияющие, как молнии, эти губы, дрожащие от благоговения.

– В самом деле? Губы, дрожащие от благоговения?

– Ах, твое величество, может быть, я и ошибаюсь.

Царица лукаво улыбнулась:

– Я бы об этом сожалела.

«…Царица совсем не рассердилась. Она снисходительно отнеслась к этому дерзкому мужчине, глазеющему на ее величество как на равную…»

Царица прошлась медленным взором по изображениям своих дочерей и на мгновение остановила его на необычной фигуре Нефтеруфа. Тот стоял, скрестив руки и опустив голову на грудь, точно явился с повинной. Ее величество усмехнулась про себя. «В моем положении каждая живая душа – как-никак опора…»

Джехутимес подал знак Нефтеруфу, тот потянул к себе край занавески, и девичьи каменные головы скрылись. И сам Нефтеруф остался за занавеской. Ее величество свободно вздохнула: уж очень сверкали глаза у этого незнакомца.

– Так он водил обезьяну по улицам? – спросила ее величество.

А принцесса сказала:

– Я хочу посмотреть обезьяну.

– Ты посмотришь, – ответила мать.

– Когда?

– Скоро.

– Завтра?

– Нет.

– Послезавтра?

Джехутимес склонился над девочкой. И сказал ей, смеясь:

– Скоро – это через три дня.

Принцесса кивнула так, как это подобает дочери благого бога – правителя великого Кеми.

– Джехутимес, вернемся, однако, к моему портрету. Черточка найдена или нет?

Ваятель не торопился отвечать.

Ахтой подошел к портрету и очертил круг возле уст, – дескать, вот здесь эта черточка. Тихотеп указал на брови и глаза. И невиданной красоты ноздри…

Эта подсказка заставила ваятеля задуматься еще больше. Он подпер рукой подбородок. И молчал, молчал, молчал…

Между тем царица осмотрела портрет со всех сторон. Внимательно. И вдруг вообразила себя покойницей. Вот лежит она в рассоле натрона, предварительно выпотрошенная парасхитами. Как рыба… А это каменное изваяние стоит в изголовье. И улыбается. Чуть выкатив глаза… А еще – нечто худшее. Вот она, по наущению ее соперницы Кийи и по приказу фараона, зашита в мешок и нежно опущена в воды Хапи. Опущена живая. Ей нечем дышать… Ее убили!.. А это каменное изваяние стоит на своем месте и улыбается. Чуть выкатив глаза. Изогнув шею изгибом красоты…

У ее величества задрожали колени и чуть не подкосились ноги. Однако быстро совладала с собой: нет, она не выкажет слабости! Ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Ни сегодня, ни позже!

Джехутимес сказал, не отрывая глаз от розового камня:

– Твое величество, мои помощники правы. Но остается решить: искать ли эту черточку под глазами, у верхней губы или у нижней?

Ка-Нефер звонко рассмеялась:

– Я полагаю, что совет Ахтоя и Тихотепа не стоит очень дорого, если надо что-то уточнить. Но пусть они не будут в обиде!

– Разве не простят они шутки такой красивой женщине? – проговорила царица.

– Простят, твое величество! – Джехутимес похлопал по плечу Ахтоя, а потом – Тихотепа. – Они способные, очень способные ваятели. Если бы не они – не их глаза, не их руки! – Джехутимес запутался бы в сотне странных загадок, которые каждое мгновение задает нам искусство ваяния.

Это были великодушные слова. Ее величество оценила их. У нее перед глазами пронеслись картины прошлого, когда она стояла здесь, рядом с ним, среди глины и гипсовой муки. Как счастлива была она и каким долговечным казалось счастье! Даже любовь. И его клятвы.

– Пойдем отсюда, – сказала царица Ка-Нефер, беря за руку принцессу. Какая-то неукротимая сила заставила ее обернуться на занавеску: там, в складках ее, стоял Нефтеруф, прекрасный, как изваяние. С черными молниями в глазах…

Сорру, Сорру, Сорру…

Что есть человеческая жизнь? Неужели тени на стене, как утверждал некий древний писец? Неужели же блики на воде, как говорил другой? Почему Сорру грустна?.. К чему эти мысли о тенях, о смерти?..

Она лежит нагая. Ее груди глядят в стороны, как два упрямых ягненка. У него в глазах качаются тени. Те самые, о которых говорит Сорру. Эдак, чуть шевеля губами, говорит. Вроде бы про себя. Она лежит на циновке, и тело ее смуглое, как циновка. А если взять ее пальцы в свои? Что скажет она: неужели и пальцы – тени, круги на воде, миражи в пустыне? Вот эти пальцы, тонкие, как тростинки.

Он говорит ей:

– Я сожму пальцы.

Она молчит.

– Раз ты молчишь – я сожму.

У нее даже брови не качнулись.

– Еще сильнее? Не будет больно?

Глаза ее грустят. Она пьет вино.

– Неужели не больно?

…Разве это вино лучше арамейского? Разве на далекой ее родине не такое же вкусное вино? Даже лучше!..

– Я поломаю твои пальцы…

Как далекий сон, встают воспоминания о рыжей земле и голубых реках. Это же было вчера! Всего пять лет тому назад! Неужели не будет предела этому сну?..

– Они сейчас хрустнут, и ты останешься без руки.

Как это люди сходят с ума? Не те, которых кусают бешеные собаки. Не те, на которых нападают бешеные волки, а люди, которых ничто не кусает, кроме клопов или вшей…

– Нет, мне жалко твоих пальцев. Лучше я их поцелую.

Берут человека и отрывают от родного двора, от крова, от земли и везут далеко-далеко. И там – где далеко-далеко – человек сходит с ума. Или просто теряет рассудок, полагая, что так и должно быть. Такой человек превращается в тень, которая на земле в неяркую погоду…

– Если ты не перестанешь мечтать – я рассержусь.

– Я не мечтаю.

– Ты думаешь о своем возлюбленном?

– О ком?

– О возлюбленном.

– Это еще кто?

– Послушай, Сорру, ты хочешь, чтобы я поверил, что ты ни о ком не думаешь?

– Не хочу!

– Что значит – не хочу?

– Это значит, что я думаю. Именно. Крепко. До сумасшествия.

Тихотеп привстает. Немножко отодвигается от нее. Чтобы видеть Сорру получше. Ваятели привыкли отступать на шаг, чтобы лучше примечать разные мелочи на изваяниях из камня или гипса.

– Я спрашиваю: где ты сейчас мысленно? Почему не со мной?

– Сказать тебе правду?

– Да! Да! Да!

Сорру перевернулась на спину. Ее маленькие груди как неспелые груши. Тело ее вроде бы дубленое. Словно в жилах у нее не красная кровь. Розовы только щеки да мочки ушей. И ноги у нее красивые: такие длинные. Ступня тоже совсем розовая. Будто только-только родилась Сорру, будто вовсе не ходила пешком. И ногти на ногах огненные: они накрашены, и они блестят. У нее золотистый лобок. Такой солнечный треугольник под упругим животом. Золото ее подстрижено – жестковатое. Чуть-чуть. Его ладонь ложится на треугольник. Прикрывает его. Совсем. И она шепчет: «Не надо. Я не могу