Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот ты спрашиваешь меня, Тихотеп, почему я не с тобой. А где-то далеко. Мыслями своими.
– Да, спрашиваю.
– Вот мы лежим с тобою здесь, у тебя. На твоей земле. А если бы было не так?..
– Как так – не так?
– Мой это был бы дом! Моя земля!
Тихотеп удивился:
– Твоя земля?
– Да. Где-нибудь на оазисе арамейской пустыни.
– Я бы так же горячо обнимал тебя, – сказал он.
– А потом?
– Не понимаю.
– Обнял бы. А потом?
– Любил бы тебя. Думал бы о тебе.
– Не верю! У тебя в голове было бы другое.
– Что же, Сорру?
– Твоя страна! Признайся, что было бы так!
– Верно, я бы умер, – сказал молодой ваятель.
– От грусти?
– Да.
– Ты мечтал бы о своем Кеми?
– Да.
– Вот видишь?! – Сорру уставилась на потолок. Глаза у нее тоже были голубые. А там, где зрачки, краска чуть погуще. Он называл ее Синеглазкой. Он прижался щекой к ее щеке.
«…Вот так, с прекрасной женщиной, порхающей, как мотылек, лежишь и вдруг убеждаешься, что она мыслит и полна забот. И горя, горя полна!..»
– Послушай, Сорру, а ты не можешь не напускать грусти на себя? Или ты хочешь, чтобы и я вспомнил все невзгоды? Вспомнил для того, чтобы поплакаться, пожаловаться тебе. Я так жаждал этого часа – ты же смотришь куда-то вдаль. В самое небо.
– Ты должен знать, что я из мяса и костей.
– Знаю.
– Что в голове у меня тоже бродят мысли.
– И это знаю.
– Что могу грустить. И даже заплакать.
– Заплакать, Сорру, можешь. Это даже к лицу тебе. Я не люблю хохотуний, которым все трын-трава. Но согласись: грусть не чисто женское дело.
– Мужское?
– Скорее всего!
Он наливает вина и подносит ей. Она не двигается. Тогда он ставит чашу меж грудей. Склоняется над нею и пьет вино. Она говорит:
– Налей и мне.
Он спешит исполнить ее желание. Чаша полна до краев. Ваятель едва держит ее в руках, чтобы не пролить. Сорру живо садится. Вот прильнула к прохладным краям горячими губами. Очень хорошо вино!
Она говорит:
– Еще!
Тихотеп снова наполняет чашу.
Она:
– Еще!
Вино – красная кровь – из одного сосуда переходит в другой, более прекрасный. И губы ее точно приросли к чаше.
– Еще!
Тихотеп озадачен: наливать ли?
– Еще!
Надо подчиниться. Не часто же приходится угощать вином такую красавицу, как Сорру. Однако Тихотеп не перестает спрашивать себя: «Что же будет потом?» Пьяный мужчина вызывал в нем чувство брезгливости. А пьяная женщина? Пусть даже красивая? Нет, не мог он представить себе, как будет выглядеть пьяная Сорру. Она совершенно нагая, очаровательная в этой наготе – зачем же еще и вино?
Сорру показала глазами на пустую чашу. Он сказал: «Нет».
Женщина продолжала упрямо смотреть на чашу.
– Нет!
Ваятель был тверд в своем решении. Почти тверд. Сорру погладила его руку мягкой, как детская рука, ладонью, и он подчинился. Размяк. Нельзя не угодить такой красавице, как Сорру…
Она сделала глоток. Еще глоток. Великая сила таилась в этом вине, и зрачки ее делались все темнее и темнее, а в самой середине их разгорался огонь любви. Жаркий огонь!
Сорру не допила. Отстранила его руку:
– Нет. Вино не помогает.
Волосы распущены. Груди обращены в разные стороны. Губы полуоткрыты, и в них голубой луч луны. Зажатый меж гранатовых губ.
– Я не хочу вина. Я хочу говорить. Мужчины не любят лишних слов. Те, которые приходят в задние комнаты лавки Усерхета. Они платят и требуют ласки. Не желают слез. Вот подружке Май очень хорошо. У нее в голове – ветер. Ей все равно, где жить…
– А тебе, Сорру?
– Мне – нет.
– Разве прекрасный Ахяти – «все равно где»?
– Да.
– Тебе здесь не нравится?
– Нет!
– Весь мир мечтает жить в Ахяти.
– Это только кажется тебе. И вашему фараону. Я предпочитаю свой родной оазис в каменистой пустыне.
– И грязь?
– Может быть, и грязь. Родную.
– Накинь на себя платье, Сорру. Я не могу разговаривать. Я начну тебя целовать.
Она оделась. О, эта прозрачная, обтягивающая тело одежда, сотканная из лучей солнца, звезд и луны. Теперь уже все равно: одета она или нет…
Солнце садится за желтыми песками Западной пустыни. Тени ложатся на землю – длинные и мрачные. Здесь, среди тенистых деревьев, под высоким навесом простой, но удобной беседки, казалось, стынет высокая тишина. Такая предзакатная. Открывающая дорогу любви и бурным ласкам. И небо в одну масть с ее глазами. И небо высокое, как шатер над миром. Как сама тишина.
– Я ненавижу вас, – сказала Сорру твердо.
– И меня?
– Не знаю. Кеми – враг своих соседей. Ваш фараон жесток и не прощает обид. Я хочу умереть!
Она не плакала. На глазах ее – ни слезинки.
Он смущен. Не знает, куда девать руки. Всего себя. И краснеет. И бледнеет. Что он слышит? Какие слова?
– Ваш фараон превращает в рабов таких, как я. Он отрезает руки павшим врагам. Он принес горе нашему оазису.
Тихотеп слушает ее речи. Он терпелив. Сносит обиду, которую никогда не причинял другим. Его ругают за то, в чем неповинен. Она дышит ему в лицо. Бросает колкие слова. В ней просыпается азиатская тигрица…
Она говорила долго. Пока не зашло солнце. Не прикасаясь ни к вину, ни к фруктам. Говорила о доброте, о терпимости, о любви к маленьким оазисам и их обитателям. Призывала к пощаде и снисходительности. Но кого? Тихотепа, который не оскорбил ни одно каменное изваяние, не то что живую тварь.
Слова ее казались молитвой, обращенной к богу. Но какому? Богу Кеми или арамейскому? Какому богу? Она говорила о душах, широких, как море, как Великая Зелень, как небо. О сердцах, гул которых краше звуков флейты, ибо они, эти сердца, очень добрые. Казалось, не замечала его. А может быть, позабыла о его существовании? Эта маленькая женщина из лавки Усерхета…
Прошло много времени. Слова ее текли, как в чистом роднике, – лаская слух, будоража сердце. Он время от времени присматривался к ней – маленькая Сорру превратилась в мудрую женщину. Неожиданно пришла кощунственная мысль сравнить ее с царицей. Он тут же отогнал от себя эту мысль, ибо сравнение не шло на пользу ее величеству… Эта маленькая женщина из лавки Усерхета…
Она замолчала.
А он ждал.
Сорру сидела, обхватив руками колени. Которые больно давили на непокорные груди.
Тихотеп ждал. Кончила? Не кончила. Собирается с
