Внутренние изъяны модели влияли на ее способность конкурировать на глобальной арене. Краткий обзор ключевых аспектов соперничества двух систем показывает, что они развивались и взаимодействовали таким образом, что это предвещало общий кризис, хотя и не предопределяло его конечный результат. В экономической сфере следует упомянуть два основных момента. С одной стороны, очевидная потребность в более эффективной стратегии роста, которая рассматривалась через упомянутую выше идеологическую призму, вызывала к жизни проекты рационализации с различными приоритетами, но совпадающими целями. В противоположность неинтегрированной автаркии сталинской эпохи теперь делались попытки институционализировать экономическое сотрудничество внутри советского блока и тем самым придать больше оснований фикции альтернативной мировой системы. Понятие «научно-технической революции» использовалось для определения новых целей развития и оправдания претензий на то, что в конечном итоге будут выявлены потенциальные достоинства модели; ожидалось, что экономические реформы приведут к более сбалансированному сочетанию плановой и рыночной рациональностей. Все эти построения были открыты для относительно радикального или консервативного прочтения, их содержание и влияние отличались от случая к случаю, а основанная на них политика всегда определялась конкретными политическими причинами. Но в том, что касается стратегии экономической рационализации, все они не достигли поставленных целей и не смогли устранить структурные недостатки режима. С другой стороны, не стоит упускать из виду временный эффект более традиционных стратегий. Несмотря на свои фундаментальные дефекты, институты мобилизационной экономики все еще могли адаптироваться к изменениям. В Советском Союзе они оказались достаточно гибкими, чтобы обеспечить сочетание роста военных расходов и уровня жизни на ранней стадии брежневского режима; в Восточной Европе проводимая политика дала некоторую отсрочку после первых серьезных признаков экономического кризиса в конце 1970‐х годов, а различия между странами этого региона стали более заметными157. Результаты этих стабилизационных мер, наряду с неубедительными итогами более радикальных экспериментов, сделали существующие структуры менее восприимчивыми к изменениям и в меньшей степени способными справиться с более острым кризисом. Но окончательное крушение, включавшее помимо прочего и распад основных экономических механизмов, должно быть объяснено с точки зрения исторического контекста, а не самодостаточной системной логики. Следовательно, необходимо отдать должное политической и культурной динамикам, в меньшей степени поддающимся объяснению на основе моделей заранее запрограммированного упадка.

В политической сфере постсталинистские ответы на внутренние проблемы и на требования международной обстановки были более эффективными, но в долгосрочной перспективе и более саморазрушительными, чем экономические изменения. Переход от автократии к олигархии после смерти Сталина был тесно связан с поисками более рациональной модели международных отношений. Такой переход оказался необратимым в сфере непосредственного контроля со стороны СССР, хотя он и не распространился на все режимы советского типа (последующие превратности автократии на периферии коммунистического мира не будут здесь рассматриваться). Несомненно, это привело к существенным изменениям в деятельности режима и его отношении к обществу. Однако рационализирующий эффект – конец произвольного террора, ослабление идеологического контроля и сдерживание внутриэлитного конфликта – был достигнут ценой значительного ослабления мобилизационных возможностей (это было впоследствии отражено, хотя и в несколько преувеличенной манере, в официальных ссылках на «эпоху застоя»). Стратегии сменявших друг друга советских правителей отвечали на эту проблему прямым либо непрямым образом. Попытки найти квадратуру круга были предприняты в начале и в конце постсталинистской стадии. Хрущев явно стремился сохранить высокий уровень мобилизации, отказавшись от наиболее репрессивных методов контроля, и андроповская политика авторитарных реформ, вначале продолженная Горбачевым, но затем отвергнутая ради совсем иного курса, может считаться последней попыткой реактивировать партийно-государственный аппарат, избегая при этом его раскола. Но в течение почти двух десятилетий между ними преобладала линия на консолидацию внутри страны и осторожную, но непрерывную активность в международных делах. Руководство, сменившее Хрущева, отказалось от его идеи обогнать Запад в результате быстрого экономического роста. Вместо этого советское государство приняло теперь более последовательную глобальную стратегию военного и политического соревнования с ведущей западной державой. Чтобы объяснить динамику этого соперничества, мы должны учитывать взаимодействие между образом и реальностью. Способность советского режима функционировать в качестве военной сверхдержавы широко воспринималась – хотя это и было ошибочно – как признак большой структурной силы. Что касается советской политической экспансии в «третий мир», вызов со стороны Китая, которому она должна была противостоять, по-видимому, никогда не был столь серьезным, как это представлялось вначале советскому руководству, а выигрыши в соревновании с Западом оказались не столь существенными. В результате этого сочетания реальных и кажущихся успехов Советский Союз был вовлечен в глобальное противостояние, которое истощило его ресурсы и превысило его возможности.

Если доминировавшие в советском руководстве позиции имели значение для истории и судьбы этого государства, более внимательный взгляд на их культурные и идеологические основания поможет прояснить существовавшую здесь связь. В этом отношении послевоенное развитие происходило в двух направлениях. С одной стороны, окончательному кризису предшествовал затянувшийся упадок советской модели как альтернативы западной гегемонии. Доктринальные и риторические нововведения, привнесенные после 1956 года, не смогли остановить общую тенденцию. Все, чего они достигли, заключалось в относительном и в конечном итоге обманчивом усилении отдельных претензий. Например, способность постсталинистского советского режима продолжить и ускорить экономическую модернизацию в течение некоторого времени преувеличивалась не только его сторонниками, но также и наблюдателями, которые отвергали советский строй. А привлекательность советской модели для различных авторитарных режимов в развивающихся странах была связана с тем, что она воспринималась как успешная технология государственного строительства, а не как глобальная альтернатива западной модерности. С другой стороны, можно утверждать, что утрата идеологической привлекательности сама по себе не означала конца идеологического влияния. Если прочность и возможности советского государства столь последовательно преувеличивались в течение четверти века, предшествовавшей его распаду, кажется вероятным, что это было следствием более ранних иллюзий. Идея коммунизма как новой цивилизации была в значительной мере дискредитирована, но ее тень все еще заслоняла советские реалии. «Империя зла» являлась в некотором смысле противоположной версией «социализма на одной шестой части суши», и видение глобальной угрозы было многим обязано тающему призраку глобальной альтернативы. Это не означает отрицания того факта, что восприятием советской угрозы часто манипулировали в стратегических целях; но широкое влияние этого восприятия предполагает общую неверную оценку, выходившую далеко за рамки заговоров и расчетов.