Идеологический проект, представленный в основополагающих ленинских текстах и привнесенный на историческую арену стечением обстоятельств, сложившихся после 1914 года, изначально обладал глобализирующей направленностью. Его основная черта может быть наилучшим образом описана как множественный авангардизм. Марксизму, воображаемому как законченное и самодостаточное мировоззрение, придавался статус авангарда научного знания. Организация, которая воодушевлялась этим учением, становилась авангардом рабочего класса, а последний – острием более широкого революционного классового альянса. Наконец, российский рабочий класс в силу ситуации, вынуждавшей его бороться за насущные задачи, отвергнутые буржуазными силами (задачи демократической революции), был призван сыграть лидирующую роль в международном масштабе. Эти идеологические конструкции опирались на интернациональные основания. Ленин четко указывал на свою связь с ортодоксальным течением европейского марксизма (особенно в версии Каутского) и опытом движений, выступавших в союзе с ним, но это не означает, что его ранние работы были просто частью данной традиции160. Во всех вышеупомянутых отношениях он делал более радикальные выводы, чем Каутский. Эти интерпретативные эксцессы, очевидно, имели предшественников в российской революционной традиции, но речь шла скорее не о прямом заимствовании, а об адаптации Лениным собственного восприятия марксизма к требованиям бескомпромиссного радикализма и экзистенциальной приверженности, унаследованным из российских источников. Наконец, довоенные работы Ленина показывают, что он в большей степени интересовался революционным потенциалом азиатских стран, чем это было характерно для Второго Интернационала.

Другой момент, который следует отметить, касается включения советской модели в глобальную капиталистическую экономику, которую она предполагала заместить. Сегодня оно видится более значительным, чем это признавалось официально и допускалось исследователями. Недавняя интересная работа Оскара Санчеса-Сибони, основанная на архивных источниках, рассматривает роль международной торговли в советском экономическом порядке до и после его послевоенного расширения и показывает, что это имело большое значение161. Однако этот автор чрезмерно сильно подчеркивает, что автаркия была выбрана лишь под влиянием кризиса в капиталистическом мире. Определенные автаркические претензии с неизбежностью заключались в идее построения социализма в одной стране, и, хотя они не получили буквального воплощения, они обладали достаточным идеологическим весом, чтобы оказывать некоторое влияние на политику. С другой стороны, они были достаточно гибкими, чтобы быть адаптированными к глобальному воображаемому – сталинистскому миражу социалистического мирового рынка.

Коммунистический период, занимавший центральное место в историческом опыте ХХ века, но неожиданно завершившийся в результате непредвиденного развития событий, в настоящее время повсеместно отвергается как неудавшаяся попытка восстания против модерности163. Для победителей в холодной войне и формирующихся посткоммунистических элит наиболее удобный способ закрыть главу о коммунизме состоит в том, чтобы настаивать на его домодернистской, антимодернистской или псевдомодернистской сущности. Проблемы, которые данный идеологический подход исключает из рассмотрения, становятся более заметными, если мы допускаем, что исчезнувший тип общества (при всех его гибельных недостатках и иррациональности) являлся особым, пусть в конечном итоге и саморазрушительным вариантом модерности, а не устойчивым отклонением от столбовой дороги модернизации. Если помещать коммунизм в спектр множественности форм модерности, то кризис и крушение советской империи могут пролить свет на вопрос об общих кризисных тенденциях, ей присущих. В более практическом смысле проблемы посткоммунистического транзита предстают в новом свете, когда они рассматриваются как наследие распадающейся модели модернизации. Обещание «шоковой терапии» могло приниматься всерьез лишь теми, кто ошибочно считал коммунизм тотальным отрицанием модерности, сменившимся полным распадом. Короче говоря, отказ от понимания коммунистического опыта как ответвления глобального процесса модернизации может стать препятствием для дальнейшего исследования новых горизонтов, открывшихся в результате его непредвиденного финала.

Но теоретические подходы к коммунизму как феномену модерности зависят от основных предположений о путях и средствах ее концептуализации как таковой, и соперничающие подходы к ее интерпретации неизбежно должны получить отражение в столь же разнообразных описаниях интересующего нас случая. Поэтому, прежде чем перейти к обсуждению исторической динамики коммунистических режимов, мы обратимся к более общим теоретическим основаниям. Моя аргументация является герменевтической в том смысле, что она ориентирована на определенную традицию и, опираясь на некоторые ее основания, в то же время обращена на решение проблем ее внутренних разногласий и возникающих в связи с этим дискуссий. Из анализа полемики по данному предмету можно сделать три основных вывода, которые и укажут направление для исследования более частных вопросов. Интерпретативная деятельность в этой традиции, сложившейся в результате попыток теоретически осмыслить модерность и модернизацию, прочно укоренена в определенном историческом контексте, что существенно для наших дальнейших размышлений. Однако общность тематического ядра не гарантирует теоретического консенсуса: историческое поле модерности открыто для рассмотрения с различных позиций, особенности которых находят выражение в устойчивых парадигмах социальной теории. Тем не менее можно утверждать (это особенно важно для идеи множественности модерности), что общая проблематика смещается к более сложным образам модерности и что эта тенденция вывела на передний план ее культурные аспекты.