Составлением перечня черт, отличающих общества модерности, мы едва ли достигнем поставленных целей; предпринятые ранее попытки составить такой перечень не дают оснований надеяться на достижение согласия относительно их содержания и критериев. По-видимому, следует принять тот факт, что в [сложившейся] традиции анализа и дискуссий выделились три различных контекста употребления понятия «модерность». Во-первых, в рамках истории мы говорим о периоде модерности, отмеченном инновациями и трансформациями, которые приняли радикальный характер в XVIII веке, но имеют более ранние истоки, хронология которых остается предметом дискуссий (предвосхищения XII века и прорывы XVI века занимают видное место в недавних интерпретациях). Во-вторых, идея модерности сохраняет привязку к определенному региону, сколь бы спорным это сегодня ни являлось. Западная Европа и ее заморские ответвления были первыми, кто испытал на себе наиболее заметные и важные по своим последствиям транзиты к модерности, однако этот факт проще отметить, чем дать ему такое теоретическое обоснование, которое бы не исключало другие направления поиска. Особую значимость западного пути к модерности можно признавать, не отрицая параллельных (хотя и более частичных) процессов развития в других регионах и уделяя должное внимание особенным вариантам тех образцов, которые, хотя и были сначала изобретены на Западе, не насаждались им повсеместно. Однако такой сбалансированный подход все еще пребывает на стадии концептуализации. Наконец (что самое важное), рассматриваемые структурные аспекты связаны с набором их явно выраженных и устойчивых характеристик. Расширение и непрекращающиеся трансформации капиталистической экономики являются неотъемлемой частью современной констелляции, как и попытки приспособить капиталистическое развитие к стратегиям государственного строительства. На политическом уровне никакое описание модерности не может игнорировать нацию-государство, породившее новые формы идентичности с новыми механизмами контроля, однако эту картину дополняет демократическая трансформация, которая разворачивается внутри границ нации-государства, но порождает ожидания, выходящие за их пределы. Точно так же характерная для модерности погоня за научным знанием сопровождается противоположными течениями, которые ставят под сомнение его претензии являть собой триумф рациональности и конец иллюзии об [изначально] разумном устройстве мира. Конфликты между Просвещением и романтизмом – как и постоянные попытки их преодолеть – занимают центральное место в культуре модерности.

Но если мы можем легко выявить некоторые ключевые черты модерности, то значение ее образца в целом (его пресуппозиция, импликации и возможные варианты) по-прежнему остается спорным. Разные теории модерности подходят к своему предмету с различных позиций, и до сих пор не было убедительных примеров их объединения. Наиболее многообещающим представляется признание сложности и неоднозначности рассматриваемого явления, что может послужить не только настойчивым вызовом устоявшимся и упрощающим идеям, но и источником альтернативных точек зрения для продолжения дискуссии. Развитие социологической теории в последнее время привело к явному, хотя и не бесспорному, сдвигу в этом направлении. Точнее говоря, изменение взглядов на соотношение единства и многообразия в современном мире открыло новые перспективы для более основательного анализа. Осознание многообразия конфигураций (различных национальных, региональных и потенциально глобальных форм модерности) отражает более четкое понимание множественности уровней и компонентов в формировании обществ модерности. Многообразие вариантов предполагает множество составных частей и способов их соединения.

Ранние версии теории модернизации склонялись к выделению какого-то одного ключевого фактора или процесса, который, как предполагалось, играл центральную роль во всей динамике общественных изменений. Тем самым модернизация могла объясняться как глобальное следствие роста и распространения технических знаний или определяться с точки зрения предпосылок и следствий промышленной революции. Тенденции, которые наиболее подробно анализировались с таких позиций (индустриализация, урбанизация, распространение образования, рост масштабов организаций и расширение коммуникаций), относятся к инфраструктурным аспектам модерности. Такие взгляды вели к видению единого мира, возникающего в результате глобального процесса модернизации, и были априорно невосприимчивы к самой идее о важности отклонений от общего образца. Однако их нивелирующую логику оказалось сложно согласовать с историческими фактами и опытом. Однофакторные объяснения уступили место системным моделям, учитывающим сложность модернизационных процессов и более пригодным для анализа институциональных структур. Осуществленный Т. Парсонсом анализ общества модерности служит примером как достоинств, так и ограничений этого подхода. Его описание общества модерности как системы отражает явную приверженность нормативным моделям его основных институтов (капиталистическая экономика, смягченная вмешательством государства; нация-государство, полностью адаптированное к требованиям демократической революции; индивидуалистическая этика, дополненная свободными ассоциациями). Но интерес к основополагающим образцам, которые первоначально считались теми, кто был увлечен модернизационными процессами, само собой разумеющимися, в долгосрочной перспективе приводил к новому пониманию модерности как нежестко структурированной констелляции, а не системы, а также к большему акценту на роли культурных предпосылок и ориентаций в формировании различных вариантов в рамках гибкой, но не аморфной структуры. Культурные факторы, оказавшиеся в фокусе внимания, могут включать альтернативные версии оснований модерности, как и выборочное заимствование домодернового цивилизационного наследия. Работы Ш. Эйзенштадта являются наиболее репрезентативным примером такого теоретизирования. Оно соединяет проблематику множественности форм модерности с анализом расходящихся тенденций и возможностей, имеющих общее происхождение.

Важнейшая (и до конца не исследованная) импликация этого культурального и плюралистического поворота связана с признанием внутренне присущей противоречивости модерности. Такие взгляды нашли выражение в плодотворных исследованиях, но они в течение долгого времени оставались маргинальными для социологической традиции (и особенно чуждыми преобладавшей версии теории модернизации). Рассматриваемые противоречия определялись разными способами, но в большинстве случаев они связывались с проблемой взаимоотношений между капитализмом и демократией, которые помещались в более широкий культурный контекст. Наиболее интересная и имеющая длительную историю версия такого подхода, первоначально предложенная М. Вебером и развитая в последнее время К. Касториадисом и А. Туреном, выделяет противоречие между двумя базовыми культурными предпосылками. С одной стороны, это видение непрерывно расширяющегося рационального господства; с другой – индивидуальное и коллективное стремление к автономии и творчеству. В данном случае очевидной является связь с проблематикой множественности модерности: обе тенденции открыты для разнообразных интерпретаций, а конкретные результаты их действия зависят от исторического контекста.

С этой точки зрения культурные ориентации, характерные для модерности, воплощены в определенных институтах, но несводимы к ним. Горизонты смысла (воображаемые значения, по Касториадису), вступающие в игру на уровне культуры, достаточно изменчивы, чтобы их можно было транслировать в различные институциональные паттерны, и в то же время достаточно автономны, чтобы преодолевать рамки всех существующих институтов и допускать создание как критических альтернатив, так и утопических проектов. Видение непрерывно расширяющегося рационального господства наделяет смыслом и дает импульс развитию новых форм накопления богатства и власти, переопределению назначения богатства и власти и отношений между ними. Основные институциональные структуры этих инноваций (капиталистическая экономика и бюрократическое государство) основываются на результатах долговременных процессов, которым они придают бóльшую рефлексивность и динамизм, но их культурный фундамент служит источником как рациональных проектов, так и воображаемых альтернатив. Что же касается другого основного течения культуры модерности, в котором представлены разнообразные интерпретации автономии, или утверждения субъектности, то здесь может быть полезным для начала снизить драматизм описаний того, как историческая динамика модерности включает беспрецедентное развитие способностей к самоопределению, самопознанию и самопреобразованию. Этот процесс может порождать проекты самоопределения, бросающие вызов властным структурам, оснащенным для экспансии рационального господства. Однако подрывной потенциал таких контртенденций в большей или меньшей степени нейтрализуется нивелирующими моделями инструментальной рациональности, логика которых подчиняет возросшую рефлексивность культуры модерности обобщенному стремлению к власти. Более сложные идеологические построения претендуют на то, что они нашли формулу, примиряющую стремление к прогрессу через господство с поисками освобождения индивидуальных и коллективных субъектов (как мы увидим, такие амбиции имеют решающее значение для коммунистического проекта модерности)164.