Кондрашин замолчал, блаженно улыбаясь, но Коля попросил продолжить.

— Ах, да… — Рассказчик, словно вспомнив, где находится, снова скукожился и принялся исподлобья буровить глазами Морского. — В тот год все лето и потом до холодов Аля ходила к нам на представления. И оставалась после помогать кормить животных. А иногда и ночевала у нас с Валентной в вагончике. Мы, как порядочные, ходили предупредить ее деда, но старику было все равно, где ошивается «оторва». Иначе он ее не называл. Потом меня, как водится, после первого месяца работы выгнали — коверным взяли другого клоуна, который точно не сорвет программу, а мне поручили всякую работу по хозяйству. Тут-то Алька себя и проявила: помогала мне во всем. Я потихоньку стал с ней заниматься грамотой. А что? Детей люблю, писать-считать умею. И вот, я подготовил Альку к школе. Оказалось, малышка вполне обучаема. Ну, плохо говорит. Ну, долго думает. Однако все понимает и все умеет. А потом мы уехали. Вернулись к следующему сезону, а наша Аля снова дикарка. Тут уж не только я, но и Валентина вместе со всей труппой возмутились. Решили девочку забрать под свой надзор. Соорудили репризу, где как раз была роль для ребенка, договорились с дедом, взяли Альку в дело. Через два года общения с нами она уже довольно сносно говорила. И, кстати, в школу она все-таки пошла. Оценки, правда, были не ахти — но что же вы хотели, если ребенок постоянно в переездах и выступает в цирковой программе? Потом Валентину позвали в другую труппу, новая жизнь, другие горизонты. По Альке мы скучали. Все же три года она нам словно дочь была… Писали мы Пан Панычу только ради новостей о ней. Он отвечал нечасто, но подробно. Прикладывал Алькины рисунки, где были мы с Валентиной и Дейк. Ну а потом — война. Всё рухнуло, все потерялись, всё сделалось не важно. Валентина умерла, так и не узнав, что Алька осталась с труппой и стала настоящей красавицей. Я и сам бы не узнал, да судьба свела.

— Вы узнали, что труппа бывших коллег работает в Харькове, и зашли поздороваться? — уточнил Горленко.

— Я? — изумился дядя Каша. — Та ни в жисть! Общаться с цирковыми давно не тянет. Они в профессии, а я — ничтожество. Нет, не хочу об этом даже думать, не надо… — Он задергал руками, словно отмахивался от каких-то демонов. — Про балаганчик на базаре я знал, но старался держаться подальше — вдруг встречу своих. Но вышло по-другому… В общем, Алька меня увидела случайно в парке. Она спешила от Стеклянной струи обратно на Благбаз к балагану. Меня узнала и как засвистит. И кинулась на шею так, будто я все эти годы не пил, а жил нормальной жизнью и регулярно слал ей письма и подарки.

— Кинулась на шею и продала вам часы убитого человека? — с нажимом переспросил Коля. — Прикидывалась дурочкой, а сама вас буквально передала в руки милиции. И знала ведь, что вы ее любите и рассказывать, кто дал вам этот товар, не станете…

— Не так все было! — грозно рявкнул Кондрашин. — Алька не такая! Она услышала про смерть Валюшеньки и стала плакать. И попросила положить ей на могилу эти часы. На память, как подарок. А Дейку, вот, афишу попросила передать. А мне досталась пригоршня конфет. «Продать-купить» — все это не про Альку. Она и слов таких, я думаю, не знает. Поговорите с ней, и вы поймете. В ее понятиях бывает «подарю», «дай» или «Але это можно?» Я повторяю, она совсем ребенок. Не знаю, в чем она вам там призналась, но очень может быть, она сама не понимает, что произошло. Я, честно говоря, расспрашивать не стал, откуда у нее эти часы. Она все причитала, что это приз, мол, за игру, и что она считает, что Валентине на могилу это очень надо — она, Валюшенька, страсть как не любила опоздания, бранила меня за них вечно, и, конечно, Алька считала, что на том свете супруге моей тоже очень будет нужно следить за временем… Я не очень-то вникал. Увидел, что вещь ценная и… ну… Валюшенька была бы рада, что я с долгами расплатился…

— А потом, когда уже узнал из газеты происхождение часов, ты почему в милицию-то не пошел, дядя Каша?

— Так я же испужался! Честно скажу, хотел явиться в труппу и рассказать, что плохо они за Алькой смотрят, что вон она что принесла. Но… В общем, все обдумал и заболел…

— Вот так-то лучше, — устало перебил Горленко. — А то «нашел, нашел». Жаль, что вы нам сразу не сказали, от кого получили часы. Теперь понятно, кто их снял с покойного. Признавшись сразу, вы сэкономили бы нам несколько минут, а себе — годы, которые теперь можете провести за решеткой.

— Признался? — Кажется, дядя Каша только сейчас понял, что наделал. — Я ни в чем не признавался! Я не так выразился! Алька мне рисунок часов для могилы дала, а сами… — Он понял, что юлить уже бессмысленно. — Всех не прощу! — сказал, сжав кулаки. И тут же обхватил лицо руками, забурчал себе в ладони, словно одержимый: — Замучили, скрутили, обманули…

Морской отвел глаза и тихо сообщил Горленко, что собирается уйти. Смотреть на дядю Кашу сейчас было, пожалуй, даже больнее, чем когда он выпрыгнул из окна… «Ни Ирине, ни Гале, ни Ларисе не скажу! — подумалось Морскому, когда он выходил из кабинета. — И сам забуду. И… черт! Ну зачем же именно Кондрашин? Неужто эта Алька, скрываясь с места преступления, не могла встретить кого-нибудь другого?»

* * *

Несколько часов спустя Коля Горленко растерянно топтался на пятачке перед деревянным павильоном Базарного цирка. Задержание прошло гладко, все уехали в отделение, а он вот остался. И сам не знал зачем. Интуиция назойливой мухой твердила, что уходить сейчас нельзя, а здравомыслие и профессиональная дисциплина призывали не усложнять и возвращаться в отделение. В деле теперь все было ясно, и вместе с тем все как-то не сходилось, и Колю это сильно не устраивало.

Вечерело. Привычная для этих мест многоголосая толпа существенно поредела, и ветер, словно прибирая за ней, сметал к бурым павильонам смесь пыли, мусора и запаха кислой капусты. Ярко-зеленое строение, увенчанное башенкой со шпилем, привлекло внимание раскрашенными в разные цвета наличниками закрытых ставен и множеством рекламных щитов перед входом. Надпись «Веселый балаганчик “Труперсоцюм”» на афишах, как Коля знал, была уже не актуальна. По крайней мере точно надлежало снять плакаты с изображением жонглирующего полосатыми арбузами фокусника в цилиндре и фото ослепительно улыбающейся девушки, окруженной пуделями с розовыми бантами на гордо вытянутых шеях.

Словно в подтверждение Колиных мыслей, бревенчатая дверь вдруг, заскрипев, приотворилась и в щель протиснулся долговязый старик со шваброй. Легко запрыгнув на высокий пень у входа, он дотянулся до кривляющегося в круглом окошке почти под самой башней механического петрушки и стукнул его шваброй. Кукла обиженно застыла.

— Так-то лучше! — буркнул старик. — Не вовремя тебя, мой друг, заело. — Тут он почувствовал взгляд Коли и недовольно обернулся: — Что? Все закрыто. Чтоб сдать билеты, подходите завтра в кассу. Вечернее представление отменяется. Гастроль закончилась.

— Я знаю, — сдержанно ответил Коля и показал удостоверение. Он старика, конечно же, узнал — тот представлял администрацию базара и лично приглашал «Веселый балаганчик» на гастроли. Горленко во время задержания преступников, в общем-то, держался в стороне, поэтому не удивительно, что старик недоверчиво уткнулся в удостоверение.