Она обожала это - насилие, мучения, смерть. Это приводило ее в экстаз. Как сказали бы сегодняшние школьники, она тащилась от всего этого.

Потом она потребовала заняться сексом.

Они занимались, и ему это нравилось, но и тут все постепенно менялось, становилось грубее; способы, которые она изобретала, становились все более необычными, более экзотичными.

Неестественными.

Разумеется, он исполнял то, что она требовала. Но уже не испытывал ничего, кроме страха. Он начал ее бояться, и именно это в конце концов заставило его образумиться и понять, что то, чем они занимаются, - плохо. Их ни разу не поймали, ни разу не возникло каких-то проблем, никто ничего не говорил. Но он понял, что это не правильно, и воспользовался этим, чтобы прекратить это, положить конец всему и... дать задний ход.

Он оборвал отношения. Перестал с ней видеться. Она хотела играть - он говорил, что занят. Она пыталась проскользнуть к нему в комнату - он запирал окна и дверь. Постепенно она просто... пропала. Он не знал, как именно это произошло. Не было какой-то финальной стычки, никакого выяснения отношений, они просто перестали видеться, а потом в какой-то день он понял, что больше не надо прилагать усилий, чтобы избегать ее. Она пропала.

Следующий раз он встретил ее в восемнадцать лет.

Он уходил служить в армию. Как раз перед отправкой в учебный лагерь он поехал в город, чтобы купить открыточку - открытку типа "Не забывай!" для Дарси Уоллес, его тогдашней подружки. Вернувшись домой, первым делом он почувствовал, что что-то горит. Он крикнул, но никто не откликнулся. Очевидно, мать оставила что-нибудь в духовке и забыла, решил он. С ней такое бывало. Они собирались устроить большие проводы; должен был приехать брат, который уже служил, и сестры, живущие в Толедо, где они учились на секретарш. Наверное, мать затеяла нечто особенное - печеное мясо или индейку.

Он поспешил на кухню и распахнул дверцу духовки. Оттуда повалил густой дым. Черный дым с запахом... сгоревших тостов.

Сначала он не понял, что произошло. Захлопнув дверцу, он распахнул окна и дверь черного хода. Во дворе стояла Донна в своем грязном платьице и смотрела прямо на него, но ему некогда было отвлекаться на глупости, и он поспешил назад, к печке.

Она убила всех, отрезала головы и засунула их в духовку.

Всех.

Отца, мать, брата, сестер.

Немного разогнав дым, он увидел на среднем противне обугленную голову отца. Глаза старика вытекли, губы были почти неразличимы, кровь и плоть иссохли, однако Нортон сразу узнал его. Рядом лежала на боку голова матери, частично спекшаяся с решеткой. Головы брата и сестер, превратившиеся в одну слипшуюся массу, смутно виделись в глубине.

Они напомнили ему сгоревших муравьев.

Больше он Донну никогда не видел. Тот краткий взгляд сквозь дым, через заднюю дверь, был последним. И только потом, мысленно возвращаясь к этому, он осознал, что она выглядела совсем так, как прежде. Она совершенно не повзрослела. Она по-прежнему выглядела на двенадцать лет.

Нортон глубоко вдохнул, посмотрел на входную дверь, потом обернулся к распятому цыпленку с указующим крылом. Что это - шутка или предостережение? Угроза или приветствие? Это невозможно было понять; разум, стоящий за этим, был бесконечно ему чужд. Тем не менее он вышел из машины и решительно направился к крыльцу. Ему показалось, что где-то засмеялся ребенок.

Девочка.

Донна.

Усилием воли он подавил эрекцию.

Входная дверь отворилась, как только он занес руку, чтобы постучать. На пороге, в сумраке коридора, стоял их старый слуга. Он улыбался и выглядел точно так же, как много-много лет назад.

- Привет, Биллингсон, - подавляя дрожь в голосе, произнес Нортон, - Можно войти?

Роберта исчезла.

По ее поведению он никак не мог предположить, что она собирается его оставить. После того недоразумения с адвокатом, который пришел сообщить о банкротстве братьев Финниганов, она стала вести себя еще прохладнее, еще более неуверенно по отношению к нему, но все это нельзя было считать каким-то радикальным отклонением от ее обычной манеры, и его эмоциональный радар едва фиксировал эти изменения.

Но в понедельник он вернулся домой и обнаружил, что ее нет. Ее не было уже трое суток. Она не оставила записки, не позвонила, и только по тому, что из дома пропало несколько чемоданов с ее вещами и ее "сааб", Сторми решил, что она его бросила.

Он обнаружил, что это его не больно-то и волнует.

Разумеется, его беспокоила некоторая незавершенность всего этого. Невыясненные детали. Он не любил находиться в подвешенном состоянии, не любил, когда что-то продолжает висеть над головой. Оставалось надеяться, что она все-таки переговорила с адвокатом, который в ближайшее время свяжется с ним, чтобы оформить какое-нибудь соглашение.

И тогда он станет полностью свободен.

К этому странному состоянию надо будет еще привыкнуть. Все его друзья говорили "скатертью дорога!", даже Джоан, а Ране с Кеном предлагали свою помощь для возвращения на арену холостяцкой жизни, но на самом деле он еще не был готов заводить амуры. Не сейчас. Рассказы приятелей о мимолетных, ни к чему не обязывающих встречах с молодыми совершеннолетними женщинами, готовыми удовлетворить любые, даже самые изощренные вкусы, были - нельзя не признать - соблазнительны, и даже на его собственной обочине развлекательного бизнеса таких возможностей было хоть отбавляй, он не чувствовал в себе настроения немедленно бросаться в водоворот светской жизни, начинать формировать новые эмоциональные связи. Он чувствовал усталость, истощенность, какую-то выжженность в душе. Прежде чем начинать все заново, надо привести себя в порядок, подзарядить батареи.

Фруктовый салат в унитазе.

Роза и сыр в канализационной трубе.

Эти образы так и не выветрились из сознания. Он полагал, что это одна из причин, по которым он никак не решится начать новую жизнь. Пережитое в кинотеатре не давало покоя. С того дня ему начали сниться сны - сны про старый родительский дом в Чикаго. Кошмарные сны с повторяющимися персонажами: живыми куклами, вернувшимися мертвыми отцами и грязными, сексуально озабоченными девочками.

Однако гораздо страшнее было то, что случилось в кинотеатре. Призраки, зомби и прочие традиционные ужастики действительно могли напугать кого угодно, тем более при встрече с ними в реальной жизни, вне правдоподобного контекста кинофильмов, но иррациональная непостижимость увиденного в разоренной туалетной комнате напугала его всерьез. Это не поддавалось какому-то определению либо классификации, не вызывало ассоциаций с художественной литературой или фольклором и служило лишним свидетельством того, насколько невежественно и алогично он себя вел.