Тем временем, как сообщает традиция, Перикл заболел и сам, вероятно, заразившись от кого-нибудь из родственников. «Болезнь у него носила не острый характер, как у других, не сопровождалась сильными приступами, а была тихая, затяжная, с различными колебаниями, медленно изнурявшая тело и постепенно подтачивавшая душевные силы… Перикл показал одному своему другу, навестившему его, ладанку, которую женщины надели ему на шею; он хотел этим сказать, что ему очень плохо, раз уж он согласен терпеть и такую нелепость» (Плутарх, Перикл. 38).

Перед нами – лишний признак предсмертного душевного кризиса великого рационалиста. Кстати, и сама болезнь его выглядит как-то необычно; как видим, у него совершенно не наблюдалось симптомов, от которых страдали остальные афиняне, погибавшие от «чумы». Не можем отделаться от впечатления, что Перикл вообще не стал жертвой эпидемии. Он, так сказать, тихо угас, умер в буквальном смысле слова от горя – от целой серии тяжелейших стрессов, совершенно подорвавших немолодой уже организм. Античная медицинская теория таких интерпретаций, естественно, не предусматривала, поскольку категория стресса ей еще не была известна.

Перикл умер, по указанию Фукидида (II. 54. 6), через два с половиной года после начала Пелопоннесской войны, то есть осенью 429 г. до н. э. Плутарх (Перикл. 38) сохранил для нас предсмертные слова этого выдающегося политика, которые нам представляется уместным привести: «Когда Перикл был уже при смерти, вокруг него сидели лучшие граждане и остававшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких качествах и политическом могуществе, перечисляли его подвиги и количество трофеев: он воздвиг девять трофеев в память побед, одержанных под его предводительством во славу отечества. Так говорили они между собою, думая, что он уже потерял сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал и, прервавши их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и вспоминают такие его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и которые бывали уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не говорят: „Ни один афинский гражданин, – прибавил он, – из-за меня не надел черного плаща“», то есть не облекся в траур.

Итак, вот в чем «первый гражданин», подводя итог всему прожитому и сделанному, видел свою главную заслугу. Но прав ли он был? Позволим себе усомниться в этом. Скорее Перикл выдавал желаемое за действительное. Ведь, умирая, он не мог не знать, что в городе горят сотни погребальных костров, что множество людей оплакивает своих родных и близких, унесенных эпидемией. И винят эти люди в своих бедствиях не кого иного, как его, Перикла, причем нельзя сказать, чтобы безосновательно.

Предсмертные раздумья Перикла, надо думать, омрачались еще и тем, что он не видел среди афинских государственных деятелей никого, кто бы мог стать его достойным преемником. И действительно, после его смерти политическая жизнь в «городе Паллады» как бы «измельчала». Перикл, бесспорно, был человеком отнюдь не без недостатков. И все же его выдающаяся личность накладывала на все, что совершали Афины под его руководством, некий отпечаток благородства и величия. Преемники Перикла (ни один из них) не пользовались столь же большим авторитетом, как он. Не блистало большинство этих людей ни талантами, ни подлинно государственным мышлением. Самое главное – они были не в состоянии подняться до осмысления долговременных, стратегических общеполисных интересов, думая в основном о решении сиюминутных задач, да еще о том, как бы не потерять свою популярность в среде демоса.

«Периклов век», период высшего расцвета греческого полиса и полисной Греции, остался в прошлом. Напрашиваются, конечно, ностальгические нотки. В то же время несомненно, что и сам Перикл внес какой-то вклад в подобное развитие событий. Он в полном смысле слова был переходной фигурой в истории Афин: «последним аристократом» и в то же время «первым демагогом», приложившим немало усилий для слома традиционного аристократического этоса и для торжества нового «ментального космоса», который оказался столь жестоким даже по отношению к своему создателю.

Можно с уверенностью сказать, что в IV в. до н. э., в отличие от предшествующих столетий, аристократия уже не играет ключевой роли в Афинах. Правда, справедливо отмечалось, что отдельные представители старой знати продолжали занимать важное место в общественной жизни (MacKendrick, 1969; Arnheim, 1977, p. 156). Но, во-первых, это были скорее исключения, лишь подтверждавшие общее правило. Во-вторых же, что еще более важно, высокое положение этих людей (как, например, оратор Ликург из знатнейшего рода Этеобутадов) обусловливалось уже отнюдь не их аристократическим происхождением, а факторами совсем иного порядка. Древняя аристократия как таковая, конечно, существовала – в этом никто не может сомневаться, – но уже не являлась правящим слоем общества.

Как и когда произошли все эти перемены? Разумеется, постепенно. Выше уже были описаны политические процессы, имевшие место на протяжении V в. до н. э., особенно при Перикле. Эти процессы имели вполне определенную, антиаристократическую направленность и были довершены Пелопоннесской войной, в ходе которой многие представители уже немногочисленной старой знати были физически уничтожены. На смену им пришли homines novi – поколение демагогов, никак не связанных с системой древних родов.

После Перикла, в период Пелопоннесской войны, Афины продолжали оставаться демократическим полисом. Хотя все основы этой политической системы были к последней трети V в. до н. э. уже заложены, демократия все-таки не стояла на месте, продолжала претерпевать определенную эволюцию. Это выражалось, в частности, в том, что отдельные черты ее в военных, кризисных условиях все более выдвигались на второй план.

Именно в годы Пелопоннесской войны в афинском демократическом полисе впервые в полной мере наметились черты охлократии. Власть демоса, народа, возымела тенденцию к перерождению во власть охлоса, толпы. Такая опасность, наверное, всегда в какой-то степени коренилась в античной прямой демократии. Но в годы мирного развития опасность оставалась в большей степени теоретической, не становилась актуальной угрозой. Совсем другое дело – военное время: мирно дремавшие негативные потенции пробудились и стали все активнее давать о себе знать.

Сыграло большую роль и то обстоятельство, что в афинской политической жизни с 429 г. до н. э. больше не было фактора «первого гражданина», фактора Перикла. Точной и меткой представляется характеристика, данная Фукидидом: «Из преемников Перикла ни один не выдавался как государственный деятель среди других, но каждый стремился к первенству и поэтому был готов, потакая народу, пожертвовать даже государственными интересами. Отсюда проистекали многие ошибки (что и естественно в столь большом и могущественном городе)… Они… занимались мелкими дрязгами в борьбе за руководство народом и первенство в городе и не только вяло вели войну, но привели в расстройство своими распрями государственные дела» (Фукидид, История. II. 65. 10–11).