Неприятно вспоминать. И не помогло. Нога продолжала пухнуть, чернеть и болеть. Хромой смеялся. Ну, оттого, что он умирает по такой глупой причине. Он сказал, что если бы тут были люди, то они вылечили бы эту болезнь в два счета. Я очень тогда надеялся, что люди вот-вот прилетят. Прилетят, дадут Хромому лекарство, и он все-таки выздоровеет. Очень-очень надеялся. Что чернота эта рассосется, и мы заживем, хорошо, как до этого жили, и даже лучше.

Хромой мучился. Иногда он терял рассудок и пускался рассказывать сказки. И рассказывал он их хорошо и с выражением, как тогда, когда я был совсем маленьким. Он рассказывал, я слушал. А что мне оставалось делать?

В моменты просветления я предлагал Хромому помочь, ну, одним словом, избавить его от мук, но Хромой отказывался. Говорил, что так нельзя, чтобы попасть в рай, человек должен хорошенько помучиться, это тоже обязательно.

Ну, он и помучился. Целых два дня еще, потом только умер, под утро. Я об этом сразу догадался — Волк развылся, и выл не так, как на луну обычно, а мертвенно как-то, очень тоскливо.

Такая экстрадиция получилась.

Я спустился с чердака и убедился, что Хромой умер. Я хотел заплакать, но у меня ничего не получилось, как я ни старался. Тогда я вышел на улицу и как следует хлопнул себя по носу кулаком. Слезы выбились. Вернулся домой и стал плакать.

А Волк, ну, тогдашний наш Волк, он выл. Я думаю, что он выл на самом деле, от всей своей волчьей души, так что он возместил мою несердечность своею сердечностью. Хотя я тоже на самом деле переживал, просто слезы не текли и все тут. Для того чтобы плакать, нужна привычка к этому делу, а я до этого случая даже от боли не плакал.

Хромой полежал день, а на следующий он уже совсем почернел, я сделал волокушу и потащил его к асфальтовому стакану…

Я открыл глаза и посмотрел на руку. Посчитал. Раз, два, три. На правой руке. Семь на левой. Только на руках десять укусов. На ногах еще больше. Сколько на теле, на животе и на спине, я не знаю. Много. Мне бы хватило тех, что на левой руке.

Но я не умер.

Времени прошло много, но не больше двух недель — листья на деревьях еще не опали. И тепло. Еще тепло.

Меня спасли дикие. Как это ни прискорбно.

Зайцы прошли через меня, как ураган. И каждый кусал. Каждый. Когда они скрылись в лесу, я не смог подняться на ноги. Укусы неглубокие, но их было много и каждый кровоточил. Следовало собирать смолу, она могла остановить кровь. Я стал собирать, хотя и знал, что это бесполезно — даже если я остановлю кровь, все равно мне это не поможет. Во мне уже столько заячьей инфекции, что на слона хватит.

Слона-на-на…

Я замазал покусы смолой. Достал из рюкзака корзинку с Волком. Волк задрал лапку, почесался и улегся рядом. Я высыпал всю рыбешку, которая осталась. Волк с удовольствием принялся за обед. А я лег рядом и стал ждать.

Полыхнуло скоро. Через час у меня задрожали руки. Еще через полчаса — ноги. Потом трясучка навалилась плотно, и я принялся щелкать зубами. Дальше я помню плохо, сознание потерял. Под конец было уже совсем не больно.

Очнулся я уже здесь, в дикарском стойбище.

И первое, что я увидел, — Рыжий. Его заскорузлую рожу, она нависала надо мной и ухмылялась. Я скосился на свои ноги. На месте. А я уж испугался, что этот рыжик мне ноги отрезал из чувства мести. Не отрезал.

Ноги целы, руки не связаны. Конечно, я не могу подняться, но я ведь поднимусь рано или поздно…

Или нет?

Я на всякий случай пошевелил пальцами ног. Ничего, пальцы двигались. И чувствовали. Я не парализован. Попробовал сесть.

Рыжий отскочил в сторону. Сесть я не смог, голова смутилась и поплыла, я свалился обратно. Успел заметить, что я голый почти, в одних шортах. Ни штанов, ни куртки, ни ботинок. Оружия тоже нет. Попробовал подняться еще раз.

Не поднялся. Ослаб. Еще раз поглядел на свои руки. Они были тощими, как прутики. И ребра сквозь кожу выпирали.

Рыжий гукнул, со стороны головы показалась дикая. Я узнал ее, та самая, ну, которую я освободил тогда, вместе с Рыжим. Дикая села рядом со мной, уставилась черными глазами. Смотрела и вроде как все время хотела меня потрогать…

Странно, подумал я, она не воняет. Или нос у меня забился. Я втянул воздух. Нет, не воняет. Дикая почему-то не воняла. Смотрела на меня и не воняла.

— Привет, — сказал я.

Дикая не ответила, протянула мне извилистый белый корень. Постучала зубами. Что мне было делать? Ничего.

И я стал жевать.

Корень оказался горький до помрачения. Но я его прожевал. И проглотил. Наверное, целебный. И вообще, зачем меня травить после того, как они вылечили меня от заячьей инфекции? Незачем.

Дикая сунула мне еще один корень. Второй мне таким горьким уже не показался. Я сжевал еще несколько корней, после чего дикая занялась моими укусами. Лечение было какое-то странное. Дикая стала меня трогать. Рукой. Как-то необычно, Хромой меня никогда не трогал, лупил только, а иногда подзатыльник еще. А дикая трогала, едва касалась двумя пальцами за шею, за живот, за руки, быстро проводила по лбу, дула себе на ладони и снова трогала. И постоянно пыталась дотянуться до моего уха, того, что было оборвано или откушено далеким неведомым зверем моего детства. Эти прикосновения были мне приятны, от них хотелось спать, а по лицу дикой почему-то бежали слезы.

А потом она стала дышать.

Она приближалась к заячьим укусам и дышала на них теплым воздухом. Под кожей начинали прыгать озорные искры, и от этого почему-то хотелось смеяться. Но я сдерживался, не собирался я смеяться при этих тварях… Нет, неправильно. Твари — это не они, твари — это те, с берега. Которые на машине. Дикие — это просто дикие.

Дикая дышала мне в шею. И не пахла. А я лежал.

Так она продышала на каждый нарыв, и я почувствовал, как мне стало тепло, укусы точно лучились каким-то маленьким добрым электричеством. А под конец процедур она выдала мне еще один корень, только этот был сладким-сладким.

После сладкого мне сильно захотелось спать, и я уснул. А перед тем, как уснуть, подумал, что если дикие могут излечивать от заячьих укусов, то они, наверное, могли бы помочь и Хромому. И жив бы он был сейчас.

Я уснул, а проснулся оттого, что кто-то лизал мне нос. У меня почему-то возникло колючее подозрение, что это Рыжий. Я в бешенстве открыл глаза, собираясь пнуть Рыжего, а если придется, ударить его еще и в кадык — если нет под рукой оружия, бей дикого в шею, а именно в кадык.

И я уже собирался последовать этим заветам, но обнаружил, что никакого Рыжего нет. Ко мне на грудь забрался Волк и теперь с каким-то удовольствием облизывал мне лицо. Увидел, что я проснулся, и отпрыгнул.

Волк подрос. Вернее, поправился. Раньше он был таким тощим и скелетным, как крыса, а теперь стал круглым и эллипсовидным. Я испугался, что это у него глисты и пузо от этого расперло: если глисты, то надо ром в пасть вливать и давать жевать соты, а тут ни рому, ни сот, а если прижились глисты, то…