Той же ночью я проснулась на рассвете, оттого что Бахрин потряс меня за плечо и сказал, что хочет поговорить со мной. Еще не проснувшись, я прошла следом за ним в гардеробную, где он провел ночь; он опустился на пол, а я села рядом с ним. Муж казался очень взволнованным и, похоже, не знал, с чего начать, а я осторожно молчала, готовясь либо к новому скандалу и ударам, либо к какой-то ужасной новости.

Наконец Бахрин заговорил, и первые же его слова поразили меня.

– Ясмин, – тихо сказал он, – я очень хочу, чтобы у нас была хорошая семья. Я прошу прощения за все, что я натворил, и за то, что я не могу сделать тебя счастливой. – Он волновался все больше и то обнимал руками прижатые к груди колени, то отпускал их. – Иногда я сам не понимаю, что я делаю. Что-то щелкает в мозгу, и я уже не могу сдержать гнев. Когда мы поженились, я мечтал, что у нас будет нормальная семья, я только не знаю, как это сделать.

Он начал плакать, всхлипывая и раскачиваясь точно так же, как делала я несколько часов тому назад.

Его следующие слова надолго остались в моей памяти – они очевиднее других доказывали, что Бахрин никогда не сможет создать нормальную в европейском понимании семью:

– Я жалею о каждом случае, когда поднимал на тебя руку. Я правда очень жалею. Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной, но я знаю, что это невозможно. Не в моих силах дать тебе то, чего ты хочешь и заслуживаешь. Тебе нужен мужчина, который будет любить тебя, который станет все время обнимать и целовать тебя; мужчина, с которым ты сможешь смеяться, который будет тебе другом. Я хотел бы найти такого мужчину и подарить его тебе, чтобы ты была счастлива. Но даже если я сделаю это, то все равно останусь твоим мужем и ты по-прежнему будешь принадлежать мне.

Я молчала, ошеломленная этими словами. Мы оба плакали, сидя в темной гардеробной, на полу которой луна рисовала странные тени. Я видела, как по-настоящему страдает Бахрин, и не могла выносить этого. Все так же молча я обняла его и привлекла к себе, к своему животу, в котором шевелился наш ребенок. Что будет с нами дальше? Был ли этот монолог своего рода катарсисом, означающим, что мой муж опомнился и стал прежним Бахрином, которого я любила когда-то? Я этого не знала. Я прижимала его к себе и изо всех сил надеялась, что он и правда жалеет о том, как обходился со мной, но что в таком случае означали его последние слова? Я так устала и измучилась, и наш ребенок должен был родиться со дня на день. Неужели он играет со мной какую-то злую шутку? Неужели дает понять, что я просто его игрушка и он может отдать меня кому захочет? У меня уже не оставалось сил, чтобы разбираться во всем этом. Мы легли спать там же, в гардеробной, на запасной кровати. Огромная усталость – вот последнее, что я успела почувствовать, перед тем как уснула.

Наша дочь Шах родилась 7 июля 1985 года, меньше чем через двое суток после этого разговора. Крошечное существо с шелковой кожей и мягкими темными завитками на головке появилось на свет после тринадцати часов схваток и непростых родов.

В палате меня оставили совершенно одну: доктор рассчитал, что схватки будут продолжаться еще несколько часов, и уехал домой, чтобы пообедать и сыграть партию в гольф. Расчеты расчетами, но довольно скоро я почувствовала, что роды вот-вот начнутся, и сообщила об этом заглянувшей ко мне сестре. Она уверенно заявила, что я ошибаюсь, но, лично убедившись в том, что я все-таки права, немедленно впала в панику.

Старшая сестра срочно вызвала двух помощниц, простых деревенских девчонок, одетых в белые саронги, и приказала им прижимать меня к кровати и сжимать мне колени, чтобы не давать тужиться до тех пор, пока не вернется доктор. Она была опытной акушеркой, и я умоляла ее принять роды самостоятельно, но она сказала, что не желает лишиться работы и что принимать ребенка королевской крови имеет право только дипломированный врач.

Две девушки навалились на меня всей тяжестью: одна легла мне на грудь, а другая – на ноги, но инстинкт оказался сильнее – я продолжала тужиться, и каждый раз все тело пронзала острая как нож боль. Мой ребенок стремился появиться на свет, несмотря на все их усилия и уговоры. Очень скоро примчался доктор, бросил на меня один только взгляд и едва успел натянуть резиновые перчатки, чтобы подхватить буквально выскочившую из меня Шахиру.

Она не заплакала сразу же после рождения, и я успела заметить, что ее шейка обмотана пуповиной, а тельце – серого цвета. Затаив дыхание, я ждала хоть какого-нибудь звука, подтверждающего, что моя девочка жива. Наконец, после нескольких минут, показавшихся мне вечностью, Шахира издала громкий вопль, и я заплакала от радости. Доктор положил ее мне в руки, и я прижала ее к груди, а она, нащупав сосок, тут же взяла его в рот. Пока малышка подкреплялась, я разглядывала ее и поражалась тому, какая она хрупкая и маленькая: Аддин был гораздо крупнее и крепче, когда родился. А потом девочка открыла один усталый глаз, внимательно посмотрела на меня, и я поняла, что с этого момента и навсегда мое сердце принадлежит ей – я опять стала матерью.

Через несколько минут в палату вошел Бахрин. Я улыбнулась, протянула к нему руку и немного повернула Шахиру, чтобы он мог ее получше рассмотреть. Бахрин взял протянутую руку, но тут же вернул ее на одеяло и, коротко потрепав меня по колену, посмотрел на нашу дочь.

– Я люблю тебя, – прошептала я чуть слышно и с надеждой заглянула ему в лицо.

– Я знаю, – ровно ответил он, еще раз потрепал меня по колену и пошел к выходу. У самой двери он обернулся, сказал: – Увидимся позже, – и ушел.

Через час после рождения Шах ко мне в палату привели Аддина. Я заранее договорилась об этом с Мак: мне хотелось, чтобы между детьми как можно раньше установилась прочная родственная связь. Аддин вприпрыжку вбежал в комнату и уже собирался броситься мне на шею, но вдруг замер, заметив свою крошечную сестренку. Глаза у него сделались большими, как блюдца, и он даже встал на цыпочки, чтобы получше рассмотреть ее. Наклонившись к сыну, я поцеловала его и привлекла к себе, а он немедленно взобрался на кровать, вызвав этим испуганный возглас у свекрови и тети Зейны, озабоченных моим якобы болезненным состоянием. Не обращая на них внимания, я помогла Аддину усесться поудобнее, положила ему на колени подушку и осторожно передала ему в руки сестренку. Потрясенный Аддин внимательно рассматривал малышку и вздрогнул, когда она вдруг издала тихий писк, открыла глаза и внимательно уставилась на него. Когда же Шахира схватила брата за большой палец, он поднял ко мне счастливое лицо и торжественно сказал: «Это моя сестра. Она такая маленькая, я буду беречь ее».

Этой же ночью я дотронулась до спящей в колыбели девочки и, обнаружив, что она окоченела от холода, взяла ее себе. Я засунула ее под свою ночную рубашку и сверху навалила на нас все одеяла, чтобы согреть ее. Так мы и провели всю ночь: время от времени она просыпалась, находила грудь, подкреплялась молоком и опять засыпала.

«Раджа Шахира Айшах, – прошептала я, целуя ее в лобик, – о чем же я думала, когда рожала тебя для такой жизни?»

Откровенный разговор накануне родов ничего не изменил в наших отношениях с Бахрином – они оставались по-прежнему холодными и отчужденными. Через пару дней после моего возвращения из больницы он на две недели уехал в Куала-Лумпур, не обращая внимания на то, что в семье его поведение уже вызывало сплетни.