— Это ты написал?

— Да, сэр.

— Что тебя натолкнуло на эту мысль?

— Ничего, сэр.

— Хм. Ты, наверное, много читаешь?

— Довольно много.

— И что читаешь сейчас?

— Пьесу под названием «Династы».

— «Династы» Гарди?

— Не помню, кто это написал. Я взял книгу в библиотеке.

— И что ты о ней думаешь?

— Хоры, пожалуй, скучноваты, но сценические ремарки мне нравятся. Нравится бегство из Москвы, когда тела солдат поджаривались огнем спереди и застывали, как лед, сзади. Понравился взгляд на Европу сверху, сквозь облака, где она походит на больного человека с Альпами вместо позвоночника.

— Ты что-нибудь пишешь дома?

— О да, сэр.

— Над чем-то сейчас трудишься?

— Да. Пишу о том мальчике, который слышит цвета.

— Слышит цвета?

— Да, сэр. Если он видит огонь, то каждый язык пламени для него словно скрипка, наигрывающая жигу, и как-то несколько ночей ему не давал уснуть визг полной луны, а когда восходит солнце в оранжевой дымке, ему слышатся раскаты труб. Беда в том, что цвета вокруг него по большей части издают самые ужасные звуки: к примеру, автобусы оранжевые и зеленые, светофоры, огни рекламы и всякое такое.

— А ты сам тоже слышишь цвета? — спросил мистер Микл, как-то странно приглядываясь к Toy.

— О нет, — с улыбкой ответил Toy. — Я взял эту мысль из примечания Эдгара Аллана По к одному из его стихотворений. По говорит, что иногда ему казалось, будто он слышит, как сумрак распространяется над землей, подобно звону колокола.

— Понятно. Что ж, Дункан, нынче пригодных материалов для школьного литературного журнала набралось маловато. Не мог бы ты для нас еще что-нибудь написать, как ты считаешь? Несколько в ином плане, так сказать?

— Да, конечно.

— Не пиши о мальчике, который слышит цвета. Идея хорошая — вероятно, даже слишком хорошая для школьного журнала. Напиши о чем-нибудь более обычном. Когда бы ты смог закончить?

— Завтра, сэр.

— Давай послезавтра.

— Я принесу завтра.

Постучав по зубам кончиком карандаша, мистер Микл заключил:

— Каждую вторую среду по вечерам у нас в школе собирается дискуссионный клуб. Тебе стоит туда заглянуть. У тебя наверняка найдется что сказать.

Toy вприпрыжку перебежал через пустую площадку для игр. У дверей кабинета математики он помедлил, согнал с лица широкую улыбку, нахмурил брови, скривил рот в легкой усмешке, открыл дверь и прошел к своей парте, провожаемый глазами всех соклассников. Кейт Колдуэлл, сидевшая напротив через проход между рядами, улыбнулась и с вопросительным видом заерзала на месте. Toy с напускной сосредоточенностью склонился над страницей с аксиомами, мысленно разрабатывая новый сюжет. Замирание в груди навело его на воспоминания о вершине Руа. В памяти возникли залитая солнцем вересковая пустошь и манившая к себе белая фигура; не вставить ли, подумалось Toy, все это в рассказ: его прочитает Кейт Колдуэлл и будет потрясена. Украдкой он начал набрасывать на обложке книги крутой горный склон.

— Что такое точка?

Toy, вскинув голову, заморгал.

— Встань, Toy! Расскажи-ка мне, что такое точка.

Вопрос казался бессмысленным.

— Точкой является то, что не имеет измерений. Тебе, по-видимому, эта аксиома неизвестна, хотя она и стоит в учебнике первой. А это — это что такое? Ты рисуешь на обложке!

Toy неотрывно глядел на рот учительницы, который то открывался, то закрывался, и силился понять, почему исходящие из него слова могут ранить больнее камней. Он старался высвободить слух, переключив его на шуршание за окном шин медленно двигавшегося по улице автомобиля и на тихое шарканье неуемных подошв Кейт Колдуэлл. Рот математички перестал шевелиться. Toy пробормотал: «Да, мисс» — и с пылающими щеками опустился на сиденье.

Отделка нового рассказа заняла у Toy четыре вечера. Он вручил рукопись мистеру Миклу, раз десять извинившись за задержку; мистер Микл прочитал рассказ и отверг его, сославшись на то, что Toy попытался соединить реализм с фантазией, а это, мол, даже и взрослому вряд ли под силу. Toy бы ошеломлен и глубоко задет отказом. Не совсем довольный новым сочинением, он все же знал, что это лучшее из того, что он до сих пор написал; слова «даже и взрослому» особенно ранили его гордость намеком на то, что его произведения представляют интерес только благодаря его юному возрасту; а самое главное — он уже успел шепнуть кое-кому из приятелей о просьбе мистера Микла в надежде, что слух об этом дойдет до ушей Кейт Колдуэлл.

И для удовольствия, и экономии ради Toy каждое утро шел в школу пешком через Александра-парк, ошибочно принимая извилистую тропу между цветочными клумбами за кратчайший путь в сравнении с прямой дорогой, перегруженной транспортом. Тропа пересекала склон холма: выше располагались площадки для гольфа, а внизу — футбольные поля. Небо обычно бывало бесцветно-бледным — и за футбольными полями деловито-серый свет падал на крыши жилых домов и фабрик, отчего их очертания не делались ни более ни менее четкими. По другую сторону холма среди каштанов и зарослей боярышника находился пруд, где катались на лодках. За ночь на ровную поверхность пруда нередко оседал слой сажи — и тогда только что отплывшая с острова утка оставляла за собой на воде след, похожий на след пальца на пыльном стекле. Перейдя магистраль, где звенел и грохотал поток грузовиков и трамваев, Toy пробирался сквозь частую сеть улочек мимо двух кинотеатров с увеличенными фотоснимками у входа и трех магазинов с выставленными на витринах яркими журналами. Изображения женщин на обложках придавали его мечтаниям эротическую окраску.

Как-то утром Toy, перебравшись через магистраль, спускался по короткой улочке, и вдруг прямо перед ним из тесной подворотни вынырнула Кейт Колдуэлл; она тоже направлялась в школу: ее школьная сумка (где в военное время помещался противогаз) хлопала ее по бедру. Toy взволнованно поспешил вниз, намереваясь ее догнать, но на это у него не хватало смелости. Что он ей скажет? Он представил себе, как, запинаясь, несет нудную и неловкую чушь об уроках, о погоде, и не в силах был вообразить, что она ответит, кроме самых стандартных фраз. Почему бы ей не оглянуться с улыбкой и не поманить за собой? Ведь наверняка она чувствует, что он идет позади? Если бы Кейт ему махнула, он бы приблизился к ней с легкой улыбкой, вопросительно подняв брови. Она бы сказала: «Тебе не противно мое общество?», или: «Я рада, что нам по пути, а то плестись по утрам в школу — такая скука», или: «Мне понравилось то, что ты написал для школьного журнала, расскажи о себе». Toy свирепо буравил взглядом ее танцующие плечики, страстно желая, чтобы она обернулась и подозвала к себе, но она так этого и не сделала, и вплоть до самой школы дистанция между ними сохранилась неизменной. После этой встречи Toy всякий раз упорно надеялся, что Кейт выскочит из подворотни именно в тот момент, когда он будет проходить мимо, и тогда он сможет заговорить с ней не уронив достоинства, однако она либо совсем не попадалась ему на глаза, либо появлялась уже впереди, и ему приходилось тащиться за ней следом, будто на невидимом канате. Однажды утром Toy, едва миновав подворотню, вдруг заслышал у себя за спиной легкие быстрые шажки. Его охватило смятение — надежда и отчаяние одновременно, кожу лица больно закололо иголками. Пока шажки его не нагнали, Toy быстро перебежал на противоположную сторону улочки с чувством безысходного одиночества, к которому примешивались упрямство и жалость к себе. А глянув через дорогу, увидел на тротуаре напротив не презрительный танец острых лопаток Кейт Колдуэлл, но крохотную шуструю старушку с хозяйственной сумкой. Ступив на площадку для игр, Toy испытывал растерянность и разочарование и впредь избирал себе другой маршрут, менее досаждавший ему эмоциональными встрясками.