И как мне жить с этим дальше? Живу.

А Катька, она все равно придет. Усядется рядом — рыжая, счастливая, горячая. И когда я захочу дотронуться, поднесет палец к губам и жарко и бесшумно — как всегда — прошепчет:

— Тс-с-с… Погоди. Рано еще. Я скажу, когда можно, — обязательно, слышишь? Ты не думай ни о чем, положись на меня, ведь это так просто. Я почувствую твою боль. Приду и положу руку тебе на грудь. И не все ли равно, что потом, даже если впереди — вечность…

И я никуда не уйду, а буду сторожить ее сон — ведь она так не любит просыпаться одна. Значит, так тому и быть.

Так тому и быть.

Так тому и…

Вздохнуть после смерти

ТЕЛО

В конце концов меня нашли в небольшой квартире на улице Форначчи, всего в двух шагах от собора святого Петра. На полу валялся раскрытый чемодан, из него небрежно свешивались и сползали на пол мои вещи. Сейчас они были живее, чем я.

Признаков насильственной смерти на моем теле не оказалось, и комиссар сразу же обронил коронеру, что строить версии до получения результатов вскрытия — заведомо пустая трата времени. Нечего и думать.

«Эти странные русские, — подумал он, провожая взглядом выносящих мое тело санитаров. — Вроде молодой еще, крепкий. Да и вообще как можно умереть в такую жару?»

Выглядел комиссар, честно говоря, не очень — то ли хронический недосып, то ли заботы. И как-то само собой возникало в голове все остальное: не слишком высокая зарплата, собачья работа, по утрам жена с располневшим, в сонной испарине, телом. Впрочем, когда-то она…

Отчего он так меня раздражает? Странно, может, потому, что он жив, а я нет?

Утро и вправду выдалось невыносимым. В распахнутую балконную дверь врывались нетерпеливые гудки машин, колокольный звон, крики птиц. Но ни малейшего дуновения ветра. Мир словно остановился — все было совсем как вчера.

Не было только меня.

Кроме вещей, документов, сотового телефона и ноутбука была найдена и приобщена к делу фотография Марии. Вот она идет чуть впереди, почти вприпрыжку — от радости, от молодости, от самой себя. Обернулась на ходу, медные волосы взметнулись, зовет меня — телом, взглядом, улыбкой, всем. Такая невысокая, лицо совсем детское, и глаза смеются. Всего четыре года назад, мой самый первый приезд в Рим…

А больше — зачем вам?

Ее, конечно, найдут, и мне тревожно.

Она рассказала нам, что приехала в Рим учиться петь — после четырех курсов Московской консерватории. А увлечение историей Ватикана — это просто хобби, за которое довольно неплохо платят, в этом все дело. Ведь надо же оплачивать занятия, да и просто жить наконец.

И вот мы с Лешкой стоим под сводами Сикстинской капеллы, задрав головы к расписному потолку, а она, Мария, рассказывает почти шепотом — разговаривать громко нельзя — о том, как и почему Микеланджело провел здесь целых девять лет своей долгой жизни.

Взгляд мой против воли все время обращается к ее теплой коже, нежному, совершенно детскому подбородку, к плавным движениям ее тела. И что поражает меня больше — этот самый потолок или?.. Лешка, конечно, все видит и едва заметно ухмыляется: мол, а что? Она и в самом деле ничего себе… Мы с ним знаем друг друга уже черт знает сколько лет, у нас разный характер, разные привычки, разные вкусы — во всем, кроме женщин. И когда его глаза прилипают к ее коленкам, светящимся через модные прорехи в джинсах, я слегка поворачиваюсь и сую ему кулак под ребра. Не сметь, моя…

Я вижу — себя…

Я вижу себя, изможденного работой, на лесах, под самым потолком. Правая рука затекла, плечи и шея налились свинцом. Даже кисть — она всего лишь продолжение пальцев, а значит, болит и немеет ничуть не меньше. От запаха краски раскалывается голова, а еще он смешивается с запахом пота и серы. Откуда здесь сера? Ах, да, конечно, яма. Бездонная яма, куда скатываются грешники. Верю ли я сам в то, что пишу изо дня в день уже столько лет? Об этом не знает и никогда не узнает никто. Только Виттория, может быть, догадывается. Но и она понимает, что даже я, Микеланджело, не могу сказать «нет», если сам папа… Она просто приходит. Приносит обед: сыр, хлеб, вино, виноград, рассказывает новости — я ведь уже несколько недель не